Геннадий Семенихин - Космонавты живут на Земле
— Ой, Алешка! Да ты у меня совсем большой. Вот-вот тебе уже и бритва понадобится. — Она поцеловала его в губы, а потом в щеки, как прежде, и грустно прибавила: — Большой-то большой, а справить тебе одежонку как следует не в силах. Вон и пиджачишко подызносился, и ботинки на ладан дышат.
— Не надо, мама, — остановил ее смущенно Алексей, — ты же сама сказала, что я не маленький.
— Для меня ты навсегда останешься маленьким, сыночек, — покачала она головой. — А картина твоя и верно очень жалостливая и серьезная. Может, и правду сказал твой учитель Павел Платоныч, что в художники тебе надо подаваться.
— Это я еще не решил, мама, — смущенно засмеялся он и обнял мать.
— Ой, Алешка, — счастливо зажмурилась она. — Кем бы ты ни стал, одно скажу: славное у тебя сердце, сынок! Не попорть его. Пусть оно всю жизнь будет добрым и справедливым к людям.
* * *Разорвав в клочья белый конверт и выбросив его в урну, Алексей Горелов невеселой походкой человека, которому вдруг стало нечего делать, отправился бродить по городу. Единственно, чего бы он сейчас не желал, так это встречи со своими знакомыми и друзьями. Более года не был он в своем родном городе. Многое за это время изменилось в его жизни, и сейчас, испытывая большое огорчение, он меньше всего хотел подвергаться расспросам. Это заставляло юношу опасливо косить глазами по всем сторонам, искать тихие переулки, покидая бойкий центр. И все-таки раз он чуть было не попался. Когда сворачивал в тихий переулок, его окликнул школьный дружок Витька Пермяков:
— Горюн, да ты откуда и какими судьбами? Целый век тебя мы не видели. Почему в штатском? Хоть бы рассказал о своем житье-бытье. Я бы тебя кружечкой пива угостил, но очень спешу. У нас с Катенькой Рыжовой поход на танцы запланирован. Так что извиняй. Завтра к тебе забегу.
Алексей облегченно вздохнул и быстро зашагал вдоль зеленых, серых и голубых заборов, увитых плющом, сдерживающих напор сирени.
Было у Алексея заветное место, куда он приходил в минуты своих радостей и печалей, — знаменитый Покровский бугор. Честное слово, во всем Верхневолжске нельзя найти более живописного уголка, и, право же, горисполкому давно надо было разбить здесь скверик со скамеечками. А впрочем, может, и правильно делает мудрое городское начальство, что не переделывает тут природу, не отягощает пейзаж голубыми скамеечками, урнами, клумбами и прочими атрибутами. Здесь чертовски хорошо и так! Плохо только, что, прежде чем попасть на Покровский бугор, нужно больше километра прошагать от центра. Вот почему не так-то много на бугре народу. Это либо ватага играющих мальчишек, разбегающихся по домам при первых признаках темноты, либо две-три влюбленные парочки, уже настолько уверовавшие в прочность своей любви, что им попросту нечего стало делать в шумном городском парке. Да еще забредет сюда иной раз пенсионер или не столь давно отстраненный от должности неудачливый начальник — задумчиво поглядит в заволжскую даль, будто в зеркало своей жизни, подумает, попечалится и уйдет, вдоволь надышавшись речным воздухом...
Алеше Горелову хоть в одном повезло — в тот день на Покровском бугре никого не было. Видно, встреча Гагарина была тому причиной.
Алексей подошел к самому обрыву и замер, завороженный красками наступающего вечера. «Нет, такого мне на полотне не изобразить!» — грустно признался он самому себе.
Под подошвами его коричневых запыленных полуботинок с легким шуршанием осыпался грунт. Пыльные струйки убегали вниз и терялись в высокой траве. Справа и слева стояли литые, как свечи, сосны — словно подпирали бугор. А впереди, ровная и раздольная, распахнулась матушка-Волга. Было заметно, как закипают заверти, оставляя след. Солнце уже успело перебросить через реку, прямо от обрыва и до левого низкого берега, поросшего ивняком и осокой, широкий золотой мост. Где-то за излучиной, еще невидимый, три раза прогудел теплоход, а потом показался и сам, белоснежный и сияющий, огнями всех трех палуб. На большой скорости приближался он к городу. С самой верхней палубы любовались волжскими пейзажами десятки пассажиров, и, когда теплоход поравнялся с бугром, Алеша, как в прежние годы, созорничал, рупором сложил ладони и крикнул во всю мочь:
— Э-гей! Люди! Доброго вам пути!
Эхо подхватило его басок, услужливо донесло до самого заречья и замерло.
— Небось и не услыхали, — засмеялся Алеша.
Но кто-то из стоявших на палубе, очевидно, заметил его невысокую плотную фигурку и помахал приветственно белым платком.
В это время теплоход попал на солнечную дорожку и мгновенно преобразился, весь, от верхней палубы и до самого низа, засиял золотыми бликами.
— Красотища-то какая! — прошептал Алеша.
И он подумал о том, какая поистине могучая и сильная русская река Волга, сколько селений и городов обосновалось на ее берегах, сколько великих людей родилось, выросло, совершило подвиги, а она все течет и течет, такая же юная и древняя, неспособная растратить свою красоту и мудрость.
«Великие люди... — размышлял про себя Алексей. — Как много их связано с Волгой! Ленин, Горький, Степан Разин, Пугачев, Чкалов... А вот я... Алешка Горелов. Ну что из меня выйдет, какой дорогой пойду, если не постою за свое заветное?»
Покровский бугор был для него не только любимым местом, откуда открывался взору волжский пейзаж. Разве забудет он, например, ту ночь, когда целым классом, взявшись за руки, долго бродили они по улицам Верхневолжска, пока не перепели все им известные песни, какие только можно было петь хором. Потом вчерашние десятиклассники, а ныне уже не школьники, а взрослые люди, которым предстояло самим решать свою судьбу, пришли сюда. Розовело утро, и горизонт за левым берегом уже подернулся нежным сиянием, звезды начали тускнеть, одна только луна оставалась такой же ослепительно-белой и висела низко-низко над ними... Володька Добрынин прутиком помешивал в костре — там пеклась картошка, каждому по штуке. Посмотрев на луну, изрек:
— Ишь как близко от нас проплывает! Кажется, рукой достать можно.
— «Видит око, да зуб неймет!» — говаривал в таких случаях дедушка Крылов, — засмеялась востроглазая, щуплая Леночка Сторожева.
— Да на кой она вам черт сдалась! Вот не понимаю, — пожал равнодушно плечами Алеша, — огромная стылая глыба, и только. Горы и пропасти на ней небось безлюдные, и ни одного живого существа. Даже и рисовать-то ее неохота.
— Эй, ребята! — закричал в эту минуту Володя Добрынин, угреватый высокий парень в нескладно сидевших на переносице роговых очках. — Картошка поспела!
— А соль? — послышался почти испуганный голос.
— Порядок, — хлопнул себя по карману Алеша, — в наличии.
— Запасливый ты, Горюн, — засмеялась Леночка, — с тобой и на необитаемом острове не пропадешь.
— А ты попробуй, останься, — хохотнул рыжий Васька Сомов, явно намекая на то, что Леночка неравнодушна к Алеше, — с милым и в шалаше рай.
— Ладно, ребята, давайте без банальностей, — строго остановил его Добрынин, — принимайтесь за картошку.
— И за песню! — воскликнула звонкоголосая необидчивая Леночка и первая затянула:
Эх, картошка, объеденье, денье, денье,
Пионерский идеал,
Тот не знает наслажденья, денья, денья,
Кто картошки не едал.
Припев, всем классом подхваченный, дружно взлетел над притихшей, объятой рассветом рекой, и ему испуганно откликнулся за перекатом сонным коротким гудком невидимый буксир-плотовоз. Потом они втроем — Алексей, Леночка и Володя — отбились от ребят, сели на край оврага и стали швырять вниз мелкие камешки. Алеша смутно угадывал, что нравится Леночке, но не знал, что подслеповатый нескладный Володя Добрынин давно уже любит ее. Поэтому они и ходили всегда втроем, снискав у одноклассников звонкое прозвище «триумвират».
— Ребята! — остановил их Добрынин. — В сторону всё! Давайте о будущем своем говорить.
— А как это? — наивно спросила Леночка.
— А вот так, — приподнимаясь, продолжал Володя. — Десять школьных лет нам твердили: дети — цветы нашей жизни. Нам вытирали носы, штопали носки и ставили заплаты на штанишках. Нас кормили супами, котлетами, пирожками, а по праздникам — сладостями. Мамы и папы снисходительно гладили нас по головкам или угрожали ремешком, смотря по их настроению и по нашим проделкам. Наши любимые педагоги Наталья Петровна и Сергей Алексеевич выставляли нам все баллы от двух до пяти — в зависимости от заслуг. Это были десять чудесных лет, ребята. Но они промелькнули. Нам уже никто не скажет: цветы нашей жизни. Нас уже будут спрашивать. Сперва потихоньку, легонько, ласково, а потом все строже и строже: а как ты вступил в жизнь? А что ты собираешься в ней сделать, чему отдать силы? Мы же не разочарованные в жизни Онегины и Печорины. Мы пойдем вперед. По этой вот звонкой рассветной росе пойдем.
