Дмитрий Леонтьев - Горящее небо
— Его учение утверждает, что все равны перед Богом, не позволяя никому возвыситься над другими, и запрещает собирать богатства на земле, совершенствуясь духовно…
— Недурно, — одобрил Пилат, — очень недурно. Не всем приятно, и лично я не хотел бы стать последователем такой религии, но если судить непредвзято…
— Это им и не нравится. Что они станут делать, если потеряют власть? Кроме как грабить народ и трепать языками, они ничего не умеют и не хотят. К тому же он обвиняет их в нарушении закона, предписанного их Богом.
— Я же говорил, что этот человек уже нравится мне, — широко улыбнулся Пилат. — Подогреть их жирные бока так, чтобы с них стекло немного сала, не так уж и плохо… Но раз уж они пришли за утверждением смертного приговора, значит, его обвиняют в чем-то другом?
— В святотатстве и смуте. Его учение подрывает власть священнослужителей. Он объявляет себя сыном Бога, а это для них самое страшное святотатство.
— Ну и что здесь такого? — пожал плечами Пилат. — Учит, наставляет, проповедует… Не вижу я причины для казни. Нет, мне явно не хочется его казнить. Не потому, что у меня хорошее настроение, или потому, что я добрый. Нет, я не хочу утверждать этот приговор именно потому, что они хотят, чтоб я его утвердил. Я убивал и за меньшее. Но я убиваю тех, кто, по моему мнению, виноват. Может, это немного подгорчит им хлеб, который они так торопятся съесть. Раз они не верят, что он послан от Бога, пусть докажут это, разоблачат его, а казнить… Вот ответь мне ты, Петроний: если б тебя послали наши боги с каким-то известием, что, по-твоему, я должен был бы делать с тобой? Я бы либо возрадовался, либо назвал тебя сумасшедшим. Нет, если б ты призывал к восстанию или пытался совершить переворот, вот тогда… Не обижайся, я размышляю вслух. Мне хочется найти вескую причину или хотя бы повод, чтобы от казать им.
— Но они обвиняют его и в смуте. Например, в призвании разрушить храм Соломона.
— Это уже плохо. Это прямой призыв к восстанию и бунту против существующих законов и порядков. Это надо карать. У меня и без того излишне сложные и противоречивые отношения с первосвященниками, чтобы ещё в это время начинались какие-то проблемы в городе.
— Они его неправильно поняли… Или захотели неправильно понять. Он обычно говорит притчами, чтобы на примере как можно ясней и понятней донести до простых людей своё учение. Говоря: «Я разрушу храм старой веры и возведу новый», он говорил образно. Он имел в виду подмену своим учением устаревших взглядов и обычаев. Он считает, что люди неправильно воспитываются в старой вере, это ведёт их не по той дороге.
— Понятно. Но все равно плохо. Он взял на себя слишком большую ответственность. Такие вещи может говорить только тот, кто имеет немалую власть. С его стороны делать подобные заявления и выдвигать подобные учения крайне неосмотрительно… Обвинения в подстрекательстве к мятежу — это серьёзно. Они утверждают это, он опровергает, свидетели… Что говорят свидетели?
— Двух одинаково свидетельствующих против него не нашлось. Они сами нарушили все свои законы, запутались и теперь явно пытаются подставить нас. Но дело в ином. Он сам не только не опровергает их обвинения. Он ещё и свидетельствует против себя. Преимущественно молчит, но, когда речь заходит о его учении, подтверждает своё право передавать то, что идёт от Бога.
— Он что, самоубийца? При отсутствии свидетелей?! Петроний, это не может быть провокацией? Те, кто ненавидят нас и желают нашего ухода, могут толкать нас к тому, чтобы мы, желая угодить Синедриону, рассмотрели дело поверхностно, утвердили приговор и казнили его. А он окажется каким-нибудь особо почитаемым у народа пророком, или же, по их представлениям, казнью этого пророка мы разгневаем какое-либо божество… Может быть, нас подталкивают к действиям, которые вызовут недовольство, а затем и бунт в народе? Как думаешь, сотник?
— То, что они хотят убить его нашими руками — это понятно, — задумчиво отозвался Петроний. — Но и народ не ополчится на нас из-за этого проповедника. Во-первых, народ — это нечто неконкретное. Во-вторых, народ тоже не питает к нему настолько пылкой любви, чтоб рисковать из-за него. Тех, кого не понимают, обычно не любят. Он говорит непонятное и неприятное для них, тревожит их души, заставляет заглянуть в себя, требует перемен и переосмысления. Даже его ученики разбежались, словно стадо перепуганных овец. Они испугались, что вместе с учителем придётся расплачиваться и им, и бежали, скрываясь от своей участи. Но это и была их участь…
— Ничего хорошего я и не ожидал от этого народа. Они ставят себя надо всеми, требуют к себе особенного отношения, а на деле… Трусы, все трусы! От лучших до худших, и от первых до последних. И как ведет себя этот проповедник?
— Боюсь, что мужественно и достойно. Мне кажется, он не боится смерти. Он идёт на это сознательно, искренне считая себя Мессией… Пусть даже это и так… Но ведь и другие должны признать это, чтобы поверить в него и жить по принесённым им законам. А для этого… Я полагаю, что он хочет исполнить старое пророчество о пришествии к людям Мессии, которого они не приняли и убили.
— Не понял? По собственной воле желать себе смерти? Ради чего?
— Для него это единственный выход. Он считает, что жить так, как живут люди сейчас, — нельзя. Это дорога, ведущая к гибели и распаду. Своим учением он хочет изменить мир, сделать его иным, лучше прежнего. И у него нет иного пути, как подтверждение своей правоты — смертью.
— Странный человек, — нахмурился Пилат. — Очень странный… Погибнуть самому, чтобы дать возможность жить лучше тем, которых он даже не знает? Я могу отдать свою жизнь за императора, могу пожертвовать собой в битве ради победы… Но ради тех, кого не знаешь?.. Ты смог бы умереть ради какого-нибудь Авраама или Марка, которых никогда не видел?
— Свою жизнь я не променял бы даже на тысячу иудеев. Нет, не смог… Но у него все равно ничего не получится. Слишком низка вероятность исполнения пророчеств. Я не стану перечислять все условия, но выглядит это так же, как если засыпать всю Иудею зернами, чтоб они покрыли землю толщиной в ладонь, затем пометить одно зерно краской, все это перемешать, завязать глаза и попытаться вытянуть именно это зерно с первого раза… Это невозможно. Вот потому они и считают, что проповедник не просто безумен или болен. Как я понял, они даже не слишком боятся его как бунтовщика и смутьяна. Они считают, что в него вселился Вельзевул, который и хулит установившиеся и удобные для них традиции устами проповедника.
— Все так перемешалось… Я уже потерял мысль, кто он — смутьян или желающий принести облегчение и мир народу? Впрочем, для меня это одно и то же… Вельзевул — это их злой бог?
— Дословно это переводится как «владыка навоза». Под «навозом» они подразумевают язычников, что, по их разумению, одно и то же.
— Как же я их ненавижу, Петроний! За их себялюбие, за их презрение к другим… Язычники и навоз?! Значит, мы — «навоз», а они — Богом избранный народ?! Мы — грязь, ничего не значащая и отвратительная, а они самые лучшие… самые умные, самые добрые, самые достойные, самые красивые, самые сильные, самые изобретательные, самые талантливые, самые работящие… Петроний, может вся нация быть безумной? Ты говоришь, этот проповедник хочет своим учением объединить всех, независимо от национальностей, рода, и даже «Богом избранный народ» с «навозом»? И это им очень не нравится? Настолько, что они готовы убить его?
— Да, в целом так. Но дело тут ещё глубже. Он хочет объединить всех не только в своём учении, но и в любви. В любви друг к другу. Он хочет, чтоб каждый любил ближних своих, как самого себя. Чтоб каждый любил всех и все — каждого. Любовь к людям и любовь к Богу. Вот главная цель его учения. Он считает, что если человечество не остановится, то оно уничтожит само себя… Тех, кто останется, уничтожит гнев небес. Старая сказка, существующая во всех учениях: небо обрушится на землю, если вы не послушаетесь меня, и все погибнут.
— И всё же я постараюсь испортить им настроение, показав им несостоятельность выносимых ими судов перед мощью власти Рима. Я не стану утверждать приговор их суда, а без этого они ничего не смогут сделать, иначе это будет расцениваться как неповиновение власти императора… И вот тогда я им испорчу праздник. И как испорчу!
Грубые черты властного и мужественного лица Пилата привычно составили маску презрительной надменности и высокомерия. Прокуратор поднялся со своего места и твёрдым шагом вышел во внутренний двор.
Через открытую дверь до Петрония доносился раздраженный гул толпы, который словно мечом разрубал властный бас прокуратора:
— Что хотите вы?
— Утверждения приговора, — послышались голоса. — Утверждения приговора, вынесенного сегодня утром.
— В чем вы обвиняете этого человека? — Пилат всё так же рубил слова, заставляя морщиться чувствующих его властное презрение первосвященников.
