Яна Вагнер - Вонгозеро
Не оборачиваясь ко мне, он яростно несколько раз махнул на меня рукой, и я отступила на пару шагов назад и застыла чуть позади него, выглядывая на улицу из-за его плеча — видно по-прежнему не было ничего, но сквозь открытое окно я услышала, как где-то за забором тонко визжит Марина, а из проема калитки показались два человека — они двигались медленно, не торопясь, и в руках несли огромный плоский Ленин телевизор — провода хвостом волоклись за ними по снегу; через плечо у одного из них была перекинута жемчужно-серая длинная шуба, что-то еще — я не разглядела — и, кажется, женская сумочка. Пока эти двое возились у грузовика, загружая вещи в кузов, показался третий — он постоял еще долю секунды, держа наперевес автомат, направленный в глубь Лениного двора, а затем вдруг повернулся в сторону нашего дома. У меня возникло ощущение, что он смотрит прямо мне в глаза, — на мгновение мне даже показалось, что это юный Семенов с темными оспинками на щеках в тех местах, которые не были скрыты маской, — тот самый, которого мы неделю назад видели с Сережей у карантинного кордона на подъезде к городу, — я машинально подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть его, споткнувшись о валявшийся на полу раскрытый пластиковый футляр, и тут папа Боря, стоявший возле окна, обернулся ко мне и сердито крикнул:
— Аня, твою мать, ты отойдешь отсюда или нет? — И тогда я с размаху села на пол прямо возле его ног и наконец посмотрела на него — в руках у него был длинный, резко пахнущий оружейным маслом охотничий карабин, в котором он что-то с лязгом повернул и, присев на корточки, просунул ствол в раскрытое окно, упираясь локтем в подоконник.
Раздался глухой металлический звук — видимо, человек, похожий на юного Семенова, ногой стучал в наши ворота — за два года, которые мы прожили с Сережей в этом доме, мы так и не собрались провести звонок от калитки, и почему-то сейчас я была этому рада — у людей, которые собираются ворваться в твой дом, не должно быть возможности позвонить в дверь; мелодичный звук дверного звонка — мне особенно нравился один, звучавший, будто кто-то ударяет легким молоточком по медной тарелке, «бо-боммм», — был бы особенно неуместен сейчас, после одиночного выстрела, раздавшегося вначале, после Марининого крика, после того, что я увидела в окно, в отличие от ударов сапогом по тонкому металлу ворот. Папа Боря чуть шевельнулся — но вместо того, чтобы высунуться из окна, он, напротив, прижался к боковой стене и громко крикнул:
— Эй, защитник родины, посмотри вверх! — и, быстро подняв руку, постучал по оконному стеклу.
Видимо, ему удалось привлечь внимание стоявшего у наших ворот человека — я сидела на полу, и мне ничего не было видно — потому что стук в ворота прекратился; убедившись, что внимание приковано к нему, папа Боря продолжил:
— Послушай, мальчик, тебе придется стрелять из своего автомата, который ты держишь, как лопату, сквозь толстые бревна, и я очень боюсь, что ты можешь не попасть с первого раза, а может, и со второго не попадешь. А вот этой штукой, — тут он немного помахал торчащим из окна стволом карабина, — я продырявлю твою башку очень быстро; и если мне повезет — а я везучий, — я успею еще продырявить бензобак вашей помойки, и никто уже не увезет всю эту ерунду, которую вы награбили в соседнем доме! А сначала, может быть, я успею снять того парня, который сидит за рулем. Нам всем это ни к чему, правда?
Снаружи было тихо — очень тихо; в открытое окно влетела снежинка, за ней другая, они немного покружились в воздухе у меня перед глазами и, приземлившись на пол возле моих ног, стали таять, а затем я услышала, как хлопнула дверца и заработал двигатель. Через полминуты, когда звук удаляющегося автомобиля растворился в воздухе, мы с папой, не говоря друг другу ни слова, вскочили на ноги и бросились вниз по лестнице, оттуда — к входной двери, и через покрытый снегом двор — я не успела надеть зимнюю обувь и по щиколотку провалилась в снег, промахнувшись ногой мимо дорожки — распахнув калитку, побежали к дому напротив.
В нескольких метрах от ворот, слева от чисто выметенной дорожки, неловко подогнув под себя лапы — словно остановившись в прыжке, лежала Ленина любимица, белая красавица алабаиха. Судя по ее позе, она была уже мертва, снег вокруг нее был красным и пористым, как разрезанный августовский арбуз; возле нее на корточках сидел Леня — на щеке у него была кровь — может быть, его, а может — собачья. Услышав нас, он повернулся в нашу сторону — на лице у него было какое-то детское, обиженное выражение; я подошла поближе — уже медленно, и сказала почти шепотом:
— Леня…
Он зачем-то прижал палец к губам и сказал жалобно:
— Посмотрите, что они сделали, — а потом неловко опустился на снег, с усилием приподнял крупную безухую голову, положил к себе на колени и принялся гладить ее обеими руками — белая голова запрокинулась, огромные челюсти немного приоткрылись, и между белоснежных зубов свесился перламутровый, розовый язык.
Я села рядом с ним на корточки, сжала его плечо, а он наклонил голову, зарылся лицом в густую светлую шерсть и начал раскачиваться из стороны в сторону, словно баюкая неподвижное собачье тело. В этот момент позади него открылась массивная кованая дверь и на пороге показалась Марина — бледная, заплаканная, она посмотрела на нас с папой, стоящих возле Лени, но из дома не вышла, а только сказала:
— Аня, что же это такое, они забрали шубу и телевизор — ты видела?
— Скажи спасибо, девочка, что они не забрали с собой тебя и не выкинули потом где-нибудь в лесу, километров через сорок, — произнес за моей спиной папа Боря. — Несчастные идиоты, можно подумать, пригодится им эта сраная шуба.
Леня поднял голову, взглянул на папу — в валенках, неопределенного цвета свитере с вытянутым воротом, все еще сжимающего в руках тяжелый охотничий карабин, и сказал уважительно:
— Ого, серьезная штука. — И тогда папа Боря посмотрел вниз, на длинную, страшную вещь в своей руке, и произнес:
— Серьезная, да. Не заряженная только. Когда мы наконец научимся думать по-новому, вот что мне интересно.
* * *Почему-то всем нам одновременно показалось, что наш с Сережей легкомысленный деревянный дом безопаснее Лениной кирпичной крепости; возможно, оттого, что она уже была осквернена вторжением — распахнутая дверь, упавший столик в прихожей, рассыпанная по полу мелочь, разбросанная обувь, следы грязных ботинок на мозаичной плитке и мертвая собака на снегу во дворе, в то время как нашу призрачную неприкосновенность мы пока сумели отстоять; и потому Леня, очнувшись от оцепенения, подхватил Марину, которая, на минуту скрывшись в доме, вынесла из детской завернутую в одеяло сонную девочку, — мы с папой ждали их снаружи, не двигаясь с места — и оба они, не одеваясь, уже бежали через присыпанную снегом асфальтовую дорогу между нашими домами, даже не обернувшись на свою распахнутую калитку и настежь раскрытую входную дверь, если бы папа не крикнул:
— Эй, как тебя, Леня, это нельзя так оставлять, соседей напугаешь. — И тогда Леня остановился, поморгал глазами и медленно вернулся назад, закрывать калитку.
Через полчаса все мы — я, папа, Леня с раздувающейся на глазах багрово-синей щекой и прежним, по-детски обиженным выражением на лице и Марина, впервые на моей памяти не похожая на холодную, безупречную диву — прическа в беспорядке, припухшие веки, дрожащие руки, — сидели в нашей гостиной. Папа Боря, устроившись на корточках возле камина, разводил огонь, на диване сонно хлопала глазами толстощекая девочка в розовой пижаме с медвежатами. Я сходила на кухню и принесла бутылку, которую мы начали вчера с Сережей, — Леня благодарно блеснул на меня глазами, одним махом опрокинул в себя виски, который я налила ему, и пальцем подвинул опустевший стакан ко мне, чтобы я наполнила его еще раз.
— Мне тоже налей, Аня, — подала голос Марина, сидевшая с Дашей на диване — одной рукой она крепко сжимала девочкину маленькую розовую пятку; зубы ее отчетливо звякнули о край стакана, но она выпила его до дна, не поморщившись.
В это время, громко треща, дрова наконец разгорелись. Папа закрыл стеклянную дверцу, повернулся к столу и обвел нас взглядом, лицо у него было почти удовлетворенное — я поймала себя на мысли, что, возможно, впервые после долгого перерыва он чувствует наконец, что нужен своему сыну, что ему нравится, как быстро все мы — взрослые, состоявшиеся, не искавшие его советов, превратились в неуверенных детей, собравшихся под его защитой. И еще я подумала о том, что за все время с тех пор, как он появился на нашем пороге посреди ночи, никто из нас еще не сказал ему ни слова благодарности.
Словно в продолжение моих мыслей, Леня со стуком поставил стакан на стол и сказал:
— Вы, я смотрю, как-то серьезнее ко всему этому отнеслись, а я, дурак, дверь им открыл — думал, свои же, может, им воды нужно или дорогу подсказать. Если бы не ты..
