Дмитрий Глуховский - Будущее
— Что делать? — лепечет Клаудио; он все еще тут, хотя из оливкового и превратился в серого.
Подплываю к телу, изучаю. Блондин, полноватый, лицо напуганное, веки вздернуты, рот приоткрыт; ран никаких не заметно. Хватаю его под мышки, приподнимаю его над поверхностью. Он свешивает голову, изо рта и носа течет вода.
Нахлебался воды и утонул, вот и весь диагноз. Тут такого почти никогда не случается: наркотики и алкоголь внутри не продаются, а без них утонуть, когда воды по грудь, непросто.
Внезапно я понимаю, что знаю, как действовать — из учебных материалов, из интернатской практики. Утопленников еще минут через десять, а иногда и через полчаса можно вытащить с того света. Искусственное дыхание, непрямой массаж сердца. Черт, а я думал, что давно забыл эти слова за ненадобностью!
Текила внушает мне уверенность в моих силах.
Я обнимаю его и волоку к краю чаши — там есть выступ-скамья. Он не хочет сидеть на воздухе, просится обратно под воду, так и норовит слезть с сиденья. Клаудио остолбенело уставился на меня.
Так... Легкие у него сейчас наполнены водой, верно? Моя задача — освободить их. Заместить ее воздухом. Потом попытаться запустить сердце и снова сделать искусственное дыхание. И снова сердце. И не останавливаться, пока не получится. Должно получиться, хоть я никогда этого и не делал.
Я склоняюсь над утопленником. Губы у него синие, глаза плачут морской водой, соленой, как настоящие слезы. Он смотрит мимо меня, в небо.
Черт! Трудно будет приложиться к его рту. Надо бы его очеловечить. Дать ему имя, что ли. Пусть будет Фред; с Фредом делать это веселее, чем с неопознанным трупом мужчины.
Набираю полную грудь, накрываю ртом его губы. Они холодные, но не такие холодные, как я думал.
— Ты что делаешь?! — В голосе серого Клаудио — ужас и омерзение. — Рехнулся?!
Я начинаю дуть — и тут его челюсть отпадает, и прямо мне в рот вываливается его язык — вялая мясистая тряпка, — касаясь моего языка. Похоже на поцелуй.
Я отдергиваюсь от утопленника, забыв его имя, не понимая еще, что случилось, — а когда понимаю, меня чуть не выворачивает.
— Я охрану вызову!
Еле отдышавшись, смотрю на него, потом на Клаудио, который теперь приобрел зеленоватый оттенок — наверное, отражая своей ухоженной кожей свечение чаши.
— Фред, — говорю я трупу. — Я вообще-то для тебя стараюсь, так что давай, брат, без этой херни.
Размахиваюсь и, как молотом, бью его по грудной клетке — там, где, по моей информации, должно находиться его сердце.
— Тебя в психушку надо! — орет на меня дискобол.
Фред опять поехал на дно. Если он продолжит в том же духе, я его не откачаю. Я оборачиваюсь к Клаудио.
— Иди сюда!
— Я?
— Живо! Приподними его, так чтобы лицо было над водой!
— Что?!
— Я говорю, приподними его! Вот тут, подхвати его вот тут!
— Я не буду к нему прикасаться! Он мертвый!
— Послушай меня, дебил! Его еще можно спасти! Я пытаюсь его реанимировать!
— Я не буду!
— Будешь, гад! Это приказ!
— Помогите!
Он рыбкой бросается в трубу, и я остаюсь с Фредом один на один. Пересиливаю себя, прижимаю свой рот к его рту, съеживаю язык — вдыхаю!
Отнимаю губы, размахиваюсь — луплю его по сочленению ребер. И снова вдуваю в него воздух.
Удар! Выдох! Удар! Выдох! Удар!
Как узнать, что я все делаю правильно? Как узнать, что у меня еще есть шанс? Как узнать, сколько времени он провел с легкими, полными воды? Выдох!
Как узнать, спряталось ли его сознание в каком-то дальнем закутке отрезанного от кислорода мозга и беззвучно кричит мне «Я тут!», или он уже давно сдох, и я воюю с куском мяса?
Удар!
Выдох!
Подтягиваю его, подкладываю ему руку под голову, чтобы вода не заливалась обратно.
— Хватит ерзать! Хватит, сука, ерзать! Удар! Выдох!
Он должен ожить!
— Дыши давай!
Фред не хочет оживать. Но чем дольше он не просыпается, тем больше я завожусь, тем отчаянней молочу его по сердцу, тем яростней вдыхаю в него свой воздух. Не хочу признаться себе, что не могу его спасти.
Удар!
Как быть уверенным, что я все делаю правильно? Выдох!
Он не движется. Не моргает, не откашливается, не блюет водой, не глядит на меня ошарашенно, не выслушивает недоверчиво мои объяснения, не благодарит за спасение. Наверное, я сломал ему все ребра, порвал легкие, но он все равно ничего не чувствует.
— Давай так... Давай договоримся... Последний удар! Последний вдох!
Чудо!
Ну! Чудо?!
Он чуть колышется...
Нет. Опять просится в воду.
Я опускаю руки.
Фред смотрит вверх. Мне бы хотелось сказать ему, что его душа сейчас где-то там, на небе, где блуждает его взгляд. Так говорили о покойниках пятьсот лет назад. Но я не хочу ему врать: душой Фред, как и все мы, не пользовался, да и небо над его болтающейся головой — все равно нарисованное.
— Слабак! — говорю я ему вместо этого. — Гребаный слабак! Удар! Удар!
Удар!!!
— Отойдите от него, — произносит у меня за спиной строгий голос. — Он умер.
Оборачиваюсь: двое в белых гидрокостюмах с логотипом «Источника». Секьюрити.
— Я пытаюсь реанимировать его!
Фред сползает с сиденья, плюхается лицом в воду.
— Успокойтесь, — говорит охранник. — Вам нужна психологическая помощь. Как вас зовут?
Они извлекают откуда-то сетчатый продолговатый мешок — белый с пестрыми полосками по бокам, разворачивают его под водой и очень ловко загоняют в него Фреда. Застегивают парня с головой в мешке. Получается что-то вроде разноцветной надувной колбасы для купания.
— Как вас зовут? — повторяет охранник. — Возможно, будут искать свидетелей.
— Ортнер, — улыбаюсь я. — Николас Ортнер Двадцать Один Ка.
— Мы надеемся, что вы не станете распространять информацию о том, что видели, господин Ортнер, — говорит секьюрити. — «Источник» очень щепетильно относится к своей репутации, и наши юристы...
— Не волнуйтесь, — отвечаю я. — Вы обо мне больше не услышите.
Один из охранников ныряет в трубу, другой приподнимает Фреда-колбасу и отправляет его в последнее плавание, а потом замыкает траурную процессию. Я слежу за ним. В бассейне уровнем ниже разноцветный мешок еще вызывает страх, двумя уровнями ниже — брезгливость, тремя — любопытство, четырьмя — он уже никому не интересен.
Я отцепляю взгляд от Фреда, откидываюсь на бортик чаши. Мне надо убираться отсюда, но я выжидаю. Пусть охранники дотолкают его уже до выхода, не хочу больше встречаться ни с ними, ни с утопленником. Закрываю глаза, пытаюсь перевести дыхание.
Чувствую себя выжатым, глупым, беспомощным. Зачем ты это сделал?! Зачем пытался откачать его? Почему не сбежал или не сплавил труп дальше? Перед кем решил покрасоваться? Что хотел себе доказать?!
Еле дождавшись, пока развеселый мешок и его конвоиры скроются из виду, я бросаюсь вниз. Случайно бьюсь ногой о бортик и рад боли. Мне хочется ударить себя. Хочется разбить себе свою тупую башку.
По дороге домой я не могу избавиться от мыслей о Фреде: как его угораздило помереть? При средней продолжительности жизни лет в семьдесят умирать не так обидно. Но если эта продолжительность стремится к бесконечности, да и приземляют-то статистику только такие вот неудачники, как этот...
Ведь он вполне мог бы просуществовать еще тысячу лет, оставаясь все таким же молодым, может, согнал бы даже пару килограммов... Если бы я сумел его вытащить.
А если бы я отправил его с миром дальше, мой визит в купальни мог бы остаться в тайне. Теперь меня будут искать как свидетеля. И все зря. Я проталкиваюсь сквозь жужжащее человеческое месиво. Ненавижу толпу.
Каждый раз, когда я оказываюсь в местах избыточного скопления человеческих тел, облепляющих меня, жмущихся ко мне, не дающих мне двигаться и дышать, виснущих на моих локтях, топчущихся на моей обуви, — меня начинает трясти. Мне хочется заорать, смести их всех разом, бежать вон, ступая по чужим ногам, по головам. А бежать некуда. Сколько бы башен мы ни строили, всем места не хватит.
У меня есть свой способ прохода через общественные места, я называю его «ледокол». Двигаться надо немного боком, выставляя вперед правый локоть и уперев правый кулак в левую ладонь: так превращаешь свое тело в жесткую рамную конструкцию. Переносишь вес вперед, как бы заваливаясь, и локтем вклиниваешься в толпу. Вдавливаешь его между толкущихся людей и вдавливаешь самого себя следом. И пока остальные тычутся друг в друга, трутся, злятся, притрагиваются друг к другу тайком, списывая все на толчею, я вспарываю эту броуновскую свалку и пру насквозь.
Не изобрети я этот метод — давно рехнулся бы. Застрял бы, наверное, в толпе и потерялся в ней навсегда.
