Рейчел Уорд - Числа. Трилогия
Я не сразу могу говорить, надо отдышаться хотя бы минуту, но мне приходит в голову, что, может быть, именно через эту минуту и явится полиция. Поэтому я заталкиваю бабулю в дом и закрываю дверь.
— Ладно-ладно, нечего тут толкаться. Опять в драку полез, да? — спрашивает бабуля. — Говорила я тебе…
Отдышаться мне не удалось, но больше тянуть нельзя.
— Мне надо кое-что спрятать, — пыхчу я.
— Что?
Вытаскиваю книжку из кармана.
— А-а, твою книжку.
— Ты про нее знаешь?!
— Я, конечно, старая и туповатая, но не слепая! Давай ее сюда.
Я не решаюсь.
— Адам, мне можно доверять. Я на твоей стороне. Да, ты так не считаешь, но я на твоей стороне.
Раздается стук в дверь и крик:
— Откройте! Полиция!
Бабуля жестом велит мне помалкивать.
— Адам, мне можно верить.
Вручаю ей книжку. Она поворачивается ко мне спиной и засовывает ее к себе в лифчик.
— Там никто уже лет тридцать не бывал. Надежнее, чем в сейфе.
Потом она как ни в чем ни бывало подходит к двери.
— Миссис Доусон?
— Да.
— Мы ищем Адама Доусона. Он здесь?
— Да, он здесь.
— Мы должны задержать его.
— Хорошо. Он пойдет с вами. Я тоже. Не хочу упускать его из виду.
Мы проводим в участке пять часов. Масса вопросов — обо мне, Джуниоре, книжке. Я молчу. Ни слова. И ни на кого не смотрю. В полиции хотят, чтобы я в чем-то признался, извинился, но признаваться мне не в чем, и подлизываться я не желаю. И все это время бабуля держится просто отпадно.
— Ему всего шестнадцать, — нудит она. — Шестнадцать. Ну, не поладил с мальчиками в школе, подумаешь. Наверняка с вами такое тоже бывало, хотя бы разок-другой.
Сначала они хотят обвинить меня в нападении, но в результате бабуля подписывает соглашение привести меня в полицию через неделю. Мол, за это время я одумаюсь, может, решу что-нибудь рассказать. Бабуля ставит закорючку на всех бумагах, и мы едем домой.
Дома мы оказываемся только после десяти, и на коврике у входной двери лежат два конверта — один адресован мне, другой бабуле. Бабулин — из школы. Меня исключили на шесть недель. После этого мне предстоит собеседование с директором — он решит, пускать меня обратно или нет. А пошли они! Отвязались — и это главное.
Свое письмо я вскрываю у себя в комнате. Почерк я не узнал, и на секунду мне приходит в голову, будто письмо от Сары. Разворачиваю не дыша.
Только бы оно было от нее. Только бы у нее все было хорошо.
Письмо не подписано, но мне и так все ясно.
Дорогой Лох!
Я знаю что у тебя в книжке ты больной у тебя там я записан и дата поставлена только ты за меня не бойся за себя бойся козел это ты 6122026 тогда и увидимся.
На меня снова накатывает — запах пота, жгучая боль, глаза заволакивает красным, во рту вкус крови. Чья это кровь — моя? Или нет?!
Сара
Раздеваюсь и гляжу на свое отражение в зеркале. Спереди я, по-прежнему я — ну почти. Живот весь выпирает вперед, так что контуры остались прежними. Только грудь разбухла и словно бы растеклась в стороны. И ноги тоже стали толще.
Поворачиваюсь боком. Пузо у меня огромное. Пока я жила дома, оно выпирало еле-еле, можно было замаскировать одеждой, но с тех пор, как я тут, растет прямо на глазах. Кожа натянута туго-туго, даже не верится, что живот станет еще больше.
Винни принес мне книгу. В ней полно картинок — как ребенок из нескольких клеточек превращается сначала в такого головастика, а потом уже понемногу становится похож на человека, только крохотулечного. Я прочитала ее от корки до корки. А раздел про роды — два раза. До сих пор я как-то не задумывалась, как ребенок вылезет наружу. В больницу мне нельзя: там потребуют удостоверение личности, потом сообщат родственникам, и я попалась. К тому же я не хочу, чтобы мою дочку чипировали. Сейчас всем так делают — вводят микрочип вскоре после рождения. Раньше чипировали только собак, вот и нашу тоже, а теперь людей. Фу, гадость какая.
Придется рожать тут, самой. Я гляжу на живот. Малышка шевелится, видно, как под поверхностью проходит то ли локоть, то ли коленка. Скоро она будет здесь. А вот как это получится, вообще непонятно. Это же как кораблик из бутылки вынуть. Невозможно.
У меня мурашки по всему телу. Холодно голышом, но одеваться мне еще рано.
Вот она я, вот в каком я виде. Как так вышло? Конечно, я знаю как. Я ему никогда не сопротивлялась, а должна была. Надо было пинать его, бить его, кусать его. А я ни разу даже «нет» не сказала. Он мужчина крупный — я могла бы оправдаться, что боялась, и я действительно боялась его ночью в темноте — он был как будто переключенный, будто и не человек вовсе, вообще не похож на папу, но я не поднимала крик не из-за страха. А из-за любви. Он был мой папа, и я его любила. А он любил меня.
Только вот на такую любовь я не напрашивалась.
И вот она я. Беременная. Одинокая. Это все из-за него. Он больной, он извращенец, и я его ненавижу. Все должны знать, какой он. Надо его судить, обличить, сгноить в тюрьме. И все же… и все же… я знаю, что никогда так с ним не поступлю: ведь он по-прежнему мой папа.
Может быть, я такая же больная, как и он.
Снова смотрю на свое отражение. Тело стало другим, но лицо в зеркале — то же самое, которое видел он, когда бывал со мной. Волосы — те самые, которые он гладил. Вдруг я понимаю, что больше не хочу быть этой девушкой. Не хочу выглядеть, как она.
Меня бьет дрожь, и я подбираю одежду с пола. Одевшись, я иду в ванную, нахожу ножницы и кромсаю волосы. Они падают в раковину, на пол, сыплются вокруг меня. Пускаю воду и смываю полосы в слив в раковине, потом затыкаю его и набрасываю на плечи полотенце. Наполнив раковину, я наклоняюсь и мочу голову. Потом втираю шампунь в остатки волос, беру одноразовую бритву и выбриваю себе голову. Оставляю только полоску посередине — ирокез. Завтра попрошу Пинии раздобыть какую-нибудь краску — зеленую, розовую, черную, мне все равно. Главное — чтобы цвет был не мой.
После этого я уже не увижу в зеркале прежнюю Сару. Сама себя удивлю, сама себя заставлю оглянуться.
Завтра я стану другим человеком.
Адам
Как только некоторым удается спать по ночам? Как они это делают — закрывают глаза, расслабляются, дремлют? Когда я закрываю глаза, то вижу только числа, смерть, хаос. Вижу, как кругом рушатся дома, чувствую, как в легкие пробивается вода, вижу пламя кругом. Слышу крики, слышу, как зовут на помощь. Вижу, как вспыхивает клинок, чувствую, как он вонзается между ребер, понимаю — вот он, конец.
Это мне не по зубам — быть одному, в темноте, в компании собственных мыслей. В темноте все становится больше, громче, живее. Лежу — и никуда мне не деться. Ноги дергаются, рвутся бежать, только бежать мне некуда. Сердце колотится в груди, пыхчу как загнанный. Рука шарит кругом, нащупывает выключатель, и я сажусь и тру глаза, пока они не привыкают к яркому свету.
Оглядываю комнату. Теперь это — мой мир. Я не хожу в школу. Не выхожу из дому. Сижу здесь днем и ночью, слушаю, как истошно лает соседский пес, — и так двадцать четыре часа в день, семь дней в неделю.
Я пытался уточнить данные для Нельсона. Он дело говорил: мне нужны были адреса, почтовые индексы. Нужно было знать, где кто живет, а не просто где я кого видел на улице. Тут можно действовать двумя путями — идти в какое-нибудь людное место и уже оттуда провожать прохожих до дому или ждать возле подъездов и записывать числа всех выходящих. В любом случае тут же набежит полиция.
Сначала я думаю, что это мне будет занятие — вроде работы, куда надо ходить каждое утро. Три задержания за три дня — и бабуля сажает меня под замок, да я и сам уже никуда не хочу. Местные мусора взяли меня на заметку, ввели в свои поисковые программы. Стоит мне высунуть нос за дверь, они сразу об этом узнают и накроют меня. На третий день я услышал гул вертолета над головой всего через полчаса.
Я ничего плохого не делаю, и меня ни в чем не обвиняют — только вот в Лондоне, если тебе шестнадцать, ты черный и слоняешься без дела, за одно это уже хватают и волокут в участок. Обыскали, заперли в камеру, допросили, заперли обратно. Записную книжку находят при первом же обыске.
— Что это?
— Ничего.
— Это записная книжка. Что ты записываешь?
— Ничего.
Листают книжку.
— Здесь имена, даты, описания. Это ты выслеживаешь кого-то? Преследуешь? Такая у тебя, значит, игра, да?
