Андрей Валентинов - Капитан Филибер
— Новочеркасск нужно брать, — Ушастый Кибальчиш встает, отходит к стене, смотрит на нас. — Прикажете — возьму. Поручите Африкану Петровичу, возражать не стану, сейчас не до личного. Но я не… камикадзе. Так, господин полковник?
Гляжу на фикус. Словцо я смело приписал некоему защитнику Порт-Артура. Чего только не услышишь в японском плену!
— Штурмовать в лоб — смерть. Размажут и растопчут так, что Корнилову позавидуем. Выход один — выманить Подтёлкова за линию железной дороги, в степь. Вопрос лишь — как?
— Сие возможно.
Негромкий голос доносится с порога. На скрип искалеченной двери мы и внимания не обратили.
— Господа офицеры!
Походный атаман грузно приподнимается, опускает руки по швам. Мы тоже встаем. Замираем. Смир-р-рно!
— Ну что вы, господа! Я же приватно. Евгений Харитонович, не смущайте! Узнал, что вы тут все, так сказать, in corpora..
Глава Круга, исполняющий должность Донского Атамана Митрофан Богаевский неуверенно поглаживает бородку. Кажется, он действительно смущен. Вторгся, понимаешь, интеллигент-штафирка, в обиталище Марса!
За эти недели я убедился, какой он замечательный человек, Митрофан Петрович. Беседовать с ним о Древнем Риме — одно удовольствие. Быть ему Президентом Свободного Дона — лет через двадцать после победы. И речь скажет, и рассудит справедливо, и перед соседями не осрамится. Он и сейчас старается — ездит по станицам, казаков поднимает, пожимает руки добровольцам, бросает горсть земли на свежие могилы… Не всем же ходить в штыковую!
— Господа… Африкан, не издевайся, сядь! Василий Михайлович! Николай!.. Так вот, Подтёлкова я немного знаю. Неглуп, совсем неглуп, хитер, осторожен, но есть в нем слабина. Если обидеть его лично, на мозоль наступить — тут уж он начинает, так сказать, ne sutor supra crepidam. Да, да, судит не выше сапога, причем не в смысле аллегорическом, а в самом реальном. Найти бы эту мозоль!..
Вновь переглядываемся. А чего ее, мозоль, искать? «Дону нашему советскому — полная свобода и праздник всех трудящихся. Да только не для тебя, Василий Михалыч…»
— Митрофан! Я бы не стал титуловать нашего Василия Михайловича столь… э-э-э… анатомически! Хе-хе!
Африкан Петрович тоже все понял. Умен, умен!..
— Не возражаю! — оттопыренные уши Кибальчиша вспыхивают. — Даже горжусь! То есть, Митрофан Петрович, вы имеете в виду, что если я, скажем, появлюсь на «железке»…
* * *— И все равно, этого недостаточно. Если никто не возражает, я отправлюсь в Верхние округа, попытаюсь навести порядок, создать из тамошнего хаоса фронт. Что-то господин Мамантов в качестве главкома меня, хе-хе, не вдохновляет-с. Семью Богаевских там знают, справлюсь. Корпусов организовывать не будем, но что-то временное, без большого штаба и поваров…
— Оперативная группа.
— Спасибо, полковник. Оперативная группа — неплохо, неплохо. Хе-хе! Как, Евгений Харитонович?
— Да-с, удачно. Итак, две оперативные группы: Северная — ваша, Африкан Петрович, создавайте и володейте. И Южная, Новочеркасская. Тут уж господину Чернецову карты в руки. Сдавайте дивизии заместителям — или кому нужным посчитаете, только господина Кайгородова…
— Господин Походный атаман! Филибера не отдам!
— Отдадите, Василий Михайлович, куда денетесь. Господин Кайгородов будет моим личным представителем, дабы вас двоих, орлов донских, за крылышки придерживать. Генералов-то в штабе много, сбежались, кубыть, извиняюсь, псы на случку, однако же, в таком тонком деле свои требуются, проверенные…
— Поздравляю, полковник. Генеральская должность, однако.
— Спасибо, генерал. А мотоцикл личному представителю полагается? «Harley-Davidson»?
— Ну ты, Филибер!.. Евгений Харитонович, не давайте, завтра «кадиллак» потребует!
— Дадим, дадим! «Harley-Davidson», с коляской, сами выберете.
— Оки!
— Николай Федорович! «Оки» — это вы по-японски?
* * *«По Прошлому ходила большая Гамадрила. Она, она…» Строчка не клеилась, ускользала, но это его нисколько не смущало. Даже радовало — пусть что-то остается, незаконченным, недовершенным. Огорчает — но чуть-чуть, самую капельку. «По Прошлому ходила…» Даже не ходила — прыгала, на три метра с поворотом на 180 градусов!..
«Harley-Davidson», чудо из дебрей Времени, нетерпеливо ждал, чуть ли не передним колесом притоптывал. Он погладил горячий от солнца металл, привычно заглянул в коляску. Пулемет, два диска…
Поехали-и-и!..
Он уже наловчился выкраивать редкие минуты радости — от боя до боя, от беды до беды. Неправда, что жизнь — вроде зебры, она лишь со стороны такая. Можно научиться растягивать белые полосы в огромное поле, бесконечное, уходящее за самый горизонт. Гони, гони, не оглядываясь, а вокруг белым-бело, светлым-светло…
Гони-и-и-и-!..
Лицо любимой женщины, крепкое рукопожатие друга, веселые рычание заокеанского мотоцикла, первая затяжка чудом раздобытой папиросы с ваткой в мундштуке… Остановись, мгновение, ты бесконечно и вечно, как белое поле под весенним донским солнцем, как поцелуй перед рассветом, как тишина между разрывами гаубичных снарядов. Вперед, вперед, по белой земле к белому горизонту, черного нет, оно далеко, до него еще целая минута, секунда, полсекунды… Разве что строчка никак не подберется, ускользает, не клеится. «По Прошлому ходила большая Гамадрила. Она, она… Прыгучая была!»
* * *— Это, конечно, еще не чай, безделица. Вот осенью, доживем ежели, я вам, Николай Федорович, нечто особое заварю. Но и сей отвар небесполезен, трава молодая, можно сказать, юная… Пробуйте, пробуйте!..
Я перехватил горячую жестяную кружку полотенцем, поднес к губам, поглядел вопросительно. Полковник Мионковский улыбнулся в бороду, кивнул. С богом!
Г-горя-я-яч-ч-че-е-е-е!.. Но… Ничего! Даже очень ничего. Словно весеннюю степь отхлебнул.
— Этим и развлекаемся. В дивизионе на спиртное — полный запрет. Это не может не радовать… Что касаемо задачи, вами поставленной, то она вполне решаема. Не слыхивали о «сыпингайской обороне»? Ее еще «гнездовой» именуют? С вашего разрешения до вечера поработаю, а там буду готов доложить…
Спокойствие Леопольда Феоктистовича успокаивает, согревает не хуже травяного чая. Да, имеется задача. И Брундуляк-Подтёлков имеется со всем воинством его. И четыре бронепоезда на непроходимой «железке». Значит, надо поработать до вечера, подумать…
Мионковского я застал в пустом гнезде Донских Зуавов. Разлетелись кто куда, ни Голубинцева, ни Згривца, ни Иловайского, ни маленьких Гаврошей, ни верного комендора Николая Хваткова. Хивинский — тот вообще ломоть отрезанный, при своих броневиках и мотоциклах. Все при деле, все на войне. Солнышко светит, шмели гудят над молодой травой, ветерок теплый веет… Война!
Зато артдивизион на месте. Поголовно непьющий — что не может не радовать. И Леопольд Феоктистович на месте — среди молодого пополнения, мальчишек в синих погонах, ценителей травяного отвара. Смотрят вчерашние кадеты и гимназисты на ветерана Шипки, моргнуть не решаются, а наш Рere Noёl им про прицелы и затворы втолковывает. Идиллия!
А больше никого, тихо, скучно. Мелькнула за невысоким забором-тыном знакомая ряса. Мелькнула, сгинула. Никак отец Серафим Анчихриста узрел — да и дематерилизовался? Или почудилось? Свят-свят!..
— Не это меня волнует, Николай Федорович. И даже не грызня в штабах… Считайте, шесть десятков лет служу, а все никак не в толк не возьму — откуда штабы берутся? Словно поганки после дождя растут! Но это беды привычные, неизбежные… Иное плохо. Николай Федорович. Новочеркасск мы освободим, и Ростов освободим, и весь Дон. А дальше что? Дальше — Россия!
Пью чай, вдыхаю травяной аромат. Слушаю. Все верно, дальше — Россия. От моря Белого до моря Желтого, от Кушки до Романова-на-Мурмане, от Бреста до моего Алтая. «Иногда думаешь, кого мы освобождаем? И зачем?» Не только Голубинцев об этом думает. Не он один понять не может.
— Мне переучиваться поздно. Я, Николай Федорович, монархист — истинный, прирожденный, без всяких демократий и конституций. Вы, как догадываюсь, убеждений иных, друг ваш Чернецов — третьих. Пока мы вместе, и хвала Небесам, но придется определяться. И не в Москве — раньше. Эта война — гражданская. Первый же встречный имеет полное право на вопрос: «како веруешь?», за что кровь лить собираешься? За царя ли, за республику, за вольный Дон, за, прости господи, анархию — мать порядка?
Пью чай. Киваю. Весенний настой внезапно начинает горчить. Нет, не внезапно. Так и должно быть. Так было…
— Дело не во мне лично. Перетерплю, хоть и плохо умирать придется. Однако, что выбрать? Окраины: Дон, Сибирь, Лифляндия с Курляндией, Малороссия — на любую власть согласятся, ежели права их сохранят и новые прибавят. Но Россия, Русь? Для офицерства монархия — это жизнь, устав и порядок, естественный ход вещей от кадетских погон до салюта над крышкой гроба. Для крестьян, особливо тех, чьи деды в крепости были, царь — это барские хоромы, порушенные невесты, плети на конюшне, сапог в рыло. Не переубедить — такое даже не в сердце сидит, в спинном хребте. Баре против мужиков — и у каждого своя правда. Это, Николай Федорович, не Карл Маркс. Это Емелька Пугачев, когда режут всех, кто в немецком платье и вешают ребром на крюк за пятна пороха на ладонях. Что скажем, когда спросят? Я — не знаю. А вы знаете?
