Константин Мартынов - «Ныне и присно»
— Скажи кату чтоб до сроку не будил, — угрюмо буркнул Сергей, проваливаясь в каменное, без сновидений, забытье…
Рука на плече. Тормошит. Не грубо — по-отечески. Сергей недовольно сопит, поглубже зарывается в рваную малицу…
— Проснись, отрок! Ибо пришло время каяться! — звучно восклицает хорошо поставленный баритон. — Тяжко грешникам, ибо путь их ведет в геенну, где плач и скрежет зубов! Проснись и покайся!
«Это что?» Мысли спросонок неповоротливые, как стельные коровы. «У Егора крыша съехала? Белочка пришла?»
Сергей повернулся к сбрендившему вояке, чтобы в крайне энергичных выражениях напомнить о желании выспаться… пламя полудюжины факелов режет отвыкшие от света глаза. Шабанов страдальчески морщится, рука непроизвольно вскидывается к лицу… чтобы мгновенно оказаться прижатой к доскам. Стиснувшую запястье Сергея ладонь покрывают ороговевшие мозоли.
— Не машись, када с тобой батюшка разговариват! — сердито буркнул утробный бас Осипа.
«Батюшка? Какой еще батюшка? Тимшин отец с промысла… А-а! Попа нелегкая принесла. Впрочем, оно и к лучшему».
Сергей прищурившись глянул на стоящего рядом батюшку — традиционно бородатый, невысокий и дородный. Из тех, кого легче перепрыгнуть чем обойти. Поверх черной рясы висит серебряный крест, Из-под надвинутой по самые брови скуфейки блестят горошины глазок, шишковатый в багровых прожилках нос свидетельствует, что батюшка человеческих радостей отнюдь не чурается…
— Покаяться? Отчего ж нет? — покладисто согласился Шабанов. — Грешки за мной водятся, а как же! Известно ведь, не согрешишь — не покаешься, не покаешься — прощен не будешь.
— Я жду, сыне! — напомнил поп. — Кайся! И душу облегчишь… и кату работы убавишь.
«Экая забота о палаче! Не поп, а профсоюзный босс. В чем каяться-то? Рассказать как по порносайтам лазил?»
— Многогрешен я, батюшка, — честно признался Сергей. Однако ж, нынче о другом беспокоюсь: Пекка Весайнен на Печенгский монастырь идет, а оттуда в Колу намеревается!
— Коснеет во лжи сей отрок! — со печальным вздохом возвестил поп. — В писании же сказано: «Всяко древо, еже не творит плода добраго, посекаемо бывает и в огнь вметаемо!»
Принявший сказанное за руководство к действию кат сгреб узника, поволок в пыточную.
— Не подсыл он, отче! — подал голос Харламов. — Видит Бог, не подсыл!
Поп грозно шагнул к Егорию, толстый в сосисочных перетяжках указательный палец обвиняюще ткнул в стрельца.
— Молчи, греховодник! Диавола тешишь питием да бесчинствами! Господь же рек: «Аще десница твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя!»
— Как скажешь, батюшка! — ухмыльнулся ничуть не смущенный Харламов. — Тока от немчуры будешь сам отмахиваться!
Возмущенный до глубины души поп зашипел рассерженным котом, руки взметнулись к закопченному потолку, призывая на голову нечестивца громы небесные, просторные рукава захлопали вороньими крыльями…
Егорий хмыкнул и громко пустил ветры.
— Тьфу, отвратник! — поп отшатнулся, мясистые пальцы торопливо зажали нос.
Взметнулся подол рясы, и батюшка вымелся из «холодной». Грюкнула, тряхнув бревенчатые стены, дверь.
В тесной и душной пыточной присутствовали все те же посадник, воевода и писец. Разъяренный батюшка, взвихрив застоявшийся воздух, пронесся к выходу.
— Прокляну! — рявкнул он попавшемуся на дороге писцу. Мужичонка, бледнея, забился в угол.
— Твои стрельцы кого хошь до кондрашки доведут! — попенял воеводе посадник, когда от батюшки и след простыл.
Палач, не отвлекаясь на происходящее, сноровисто раздевал Шабанова. Вскоре одежда полетела в угол, тяжелое колено прижало Сергея к пыточной скамье.
— Дыбу-то этот мозгляк уже видывал, — прогудел палач, разглядывая полузажившие серегины запястья. — И лечил его человек знаткой: иначе быть бы парню без рук!
Очухавшийся писец лихо заскрипел пером — составлял протокол осмотра. Посадник — Нифонтов Петр Нилыч, вспомнил Сергей, — подошел ближе, нахмурился…
— Боль-то он почует? — спросил посадник с сомнением.
— Ему бы не дыбу, — профессионально заметил кат, — а гвоздики подноготные. Оно вернее.
«И ради чего возвращался? — невесело усмехнулся Шабанов. — Садюг местных потешить?»
Он дернулся, но катово колено держало крепко.
«Ох, паскудство! Ну почему все всегда через анус? Что за жизнь у меня такая?!»
Злость переполнила душу, хлынула через край…
— Ты, Петр Нилыч, на себе попробуй, каково на дыбе-то! — яростно и едко бросил Шабанов. — Авось, слаще чем на бабе покажется!
Стоявший поодаль воевода недовольно поморщился, посадник же насмешки ровно и не услышал.
— Шипишь, змей? — зловеще спросил он. — Ничо, повырываем зубы-то. От гвоздиков и не такие соловьями пели!
Браслеты кандалов притянули запястья к доскам скамьи, грудь обхватил широкий сыромятный ремень, холодное железо впилось в щиколотки.
— Гвоздики, эт-т щас! — уркнул палач. — Оне у меня завсегда под рукой.
Он подошел к столу. Перекочевывая на катов пояс, тихо звякнул кожаный мешочек, в мясистом кулаке утонул молоток на короткой ухватистой рукояти. Шабанов почувствовал, как по телу стекают ручейки пота.
— Посадник! — мгновенно охрипнув позвал он. — Слышь, посадник! Ты людей все ж таки в Колу пошли! И соври я, чай, устоит Кандалакша без двоих поморов!
Кат придвинул к скамье табурет, дерево жалобно скрипнуло под грузным обтянутым кожаными штанами задом.
— Ничо, милок, — равнодушно сообщил кат. — Щас ты у нас про друго запоешь.
Пальцы выудили из мешочка тонкий кованый гвоздик.
«Эх, предки—предки… — душу захлестнуло полынной горечью. — Боль? Что мне боль: натерпелся уже. Нырну в черноту кавраеву, и вся недолга. Вас же чухня резать будет!»
Мозолистая катова ладонь прижала к скамье руку. Щелкнул, фиксируя пальцы, зажим…
— Пошли весть, посадник! — выкрикнул напоследок Шабанов. Зубы до крови впечатались в нижнюю губу, веки зажмурились.
«Сейчас… Первый удар, он самый страшный…»
Дверь пыточной, получив могучий пинок, истерично визгнула. В помещение ворвался холодный вихрь, разбросал заготовленные дьячком пергаменты. Бедняга испуганно охнул, бросился собирать. Воевода по-рысьи гибко развернулся ко входу, вырываясь из ножен свистнул меч.
— Ловко ты, Нилыч, удумал, — насмешливо бросил вошедший. — Немчура каянская парня не добила, так ты ей помощником назвался.
Катова рука нерешительно дрогнула. Шабанов открыл глаза… У распахнутой двери, нахально подбоченясь, стоял Федор Букин. Из-за его спины в пыточную заглядывал еще кто-то. Лица не разобрать, но заполнившую дверной проем грузную фигуру Серафима Заборщикова Шабанов узнал бы среди тысяч других.
— Ты, воевода, железяку-то прибери! — угрюмо посоветовал Серафим. — Неровен час порежешься.
Могучая рука как бы невзначай огладила торчащий из-за пояса топор. Лицо воеводы налилось кровью, под стать алому кафтану.
— Кто таков? Где стрельцы, почему дверь не охраняют? — прорычал он.
— Тута оне. Притомились видать от службы царевой, отдохнуть прилегли… — миролюбиво ответил Заборщиков и, заметив движение воеводы, добавил, — да ты не колготись, я в полсилы бил… к полудню оклемаются.
Сжимавшая меч рука приподнялась, по хищно вздрогнувшему лезвию пробежали отблески пылавшего в катовом горне пламени.
— Поумерь лютости, воевода! — внезапно подал голос забытый всеми посадник. — Ты сюда поморов защищать ставлен, а не мечом на них размахивать!
Наступила тишина — злая, звенящая натянутым до предела нервом. Оттого совершенно неуместными казались шумное сопение ползавшего на четвереньках дьячка и мышиный шелест собираемых пергаментов.
Разъяренный воевода метал грозные взгляды то на подпиравшего косяк Заборщикова, то на безмятежно взиравшего в ответ Нифонтова. Меч замер на полувзмахе.
— Ох, Нилыч! Ну ты и вырядился!
Букин, одетый в добротный, но лишенный каких-либо изысков зипун, обошел вокруг оторопевшего воеводы, уперев руки в боки, встал перед Нифонтовым. Хитроватые глазки насмешливо пробежали по надетому посадником кожуху — от расшитого золотым кружевом ворота, по богатому жемчужному узорочью и до украшенного меховой опушкой подола.
— Перловиц-то сколь на себя понавешал! Лучше б девкам на буски раздарил!
— На бу-уски! — протяжно передразнил обиженный посадник. — Темный ты, Федька, человек. Нынче так в Московии одеваются. Иначе за лапотника примут, да в шею погонят!
Воевода тут же забыл о Заборщикове, всем телом повернулся к Нифонтову.
— Здесь тоже Московия. Не забыл ли, посадник? Я ведь и напомнить могу!
Выплюнутое через губу обращение «посадник» прозвучало в устах воеводы хуже ругательства. Нифонтов набычился, благодушное от сытой жизни лицо тотчас окаменело, налилось угрюмой силой. Куда и девались манеры зажиревшего купчика? Перед воеводой стоял не раз ходивший против датчан и шведов ушкуйник. Даже изукрашенный кожух сидел на нем, как взятая с бою добыча.
