Олег Маловичко - Исход
Прошли через площадь у вокзала, миновали наклонившегося вперед с пальцем в будущее Ленина, к деревьям, в тени которых припаркованы машины. Дядька прошел к «Патриоту» и открыл багажник.
— Пока не смотрят, залазь. — Али залез.
За городом дядька остановил машину и выпустил. Было жарко, Алишер в багажнике вспотел. Дядька дал воды, и он сначала выпил, а потом снял майку, намочил и протер лицо, шею и торс. Дядька представился Иваном Макарычем.
Алишер поблагодарил Макарыча, не зная, что дальше и куда идти, и был рад, когда Макарыч сказал, чтобы парень пожил у него, а там видно будет.
Опять поехали, и окрестности были красивыми и однообразными. Лес, вымершие деревеньки в пять домов, поля с травой и клевером. Алишер провалился в бестолковый и обрывочный дорожный сон и проснулся, когда движение прекратилось.
Макарыч остановил «Патриота» перед широкими железными воротами, зелеными со звездой. От них шел кирпичный забор, его венчала спираль колючей проволоки, нанизанная на сваренные ежом куски ребристой арматуры. Въехали. На пятидесяти сотках особняк в два этажа, квадратный и некрасивый; деревянная баня; два колодца, дощатый сарай и два вытянутых одноэтажных здания с узкими бойницами окон под крышей. Коровники, наверное. У ворот две горы песка. Ровными краями напоминают пирамиды.
Рядом две конуры. Овчарки дремали, но стоило Алишеру подойти, разразились яростным лаем и дернулись к нему, натянув цепи ошейников.
— Любят человечинку, — усмехнулся Макарыч. — За забором еще земля. Пятнадцать соток. У москвичей взял, у дачников. Пять дней торговались. Тыщу талонов хотели, я говорю — пятьсот. Через день давай пятьсот, я им — триста. В оконцовке за сто взял. Сейчас думаю, пару дней продержаться, за так бы отдали, чтобы до станции довез. Доброта губит.
Он отправил Алишера в баню. Вода была теплой, пара не было совсем, но Алишер с удовольствием помылся, намыливая тело треснувшим куском серого мыла и растираясь до красноты мочалкой. Вымыл голову. На полке в предбаннике нашел старый станок и пачку тронутых ржавчиной, но не использованных лезвий. Намылил щеки и побрился, два раза вскровив кожу и пустив красные ручейки по белой мыльной пене.
В дверь постучали, и женская рука просунула в открытую на ладонь дверь чистую одежду.
— Спасибо! — сказал Алишер. Дверь закрылась.
Дали застиранную рубаху, выгоревшие камуфляжные брюки и свежие носки, а на подставке у дверей ждали армейские ботинки, разношенные так, что кожа напоминала крошащуюся кору.
Напротив бани стоял дощатый стол с длинными лавками. Крупная хмурая девушка, в чьих чертах угадывался Макарыч, поставила перед Алишером тарелку каши с тающим в середине кружком масла, положила хлеб, налила молока. Макарыч сел напротив и подмигнул девице. Не скрывая неодобрения, она ушла на кухню и вернулась с бутылкой замороженной водки, покрывшейся от жары инеем.
— Употребляешь, хлопчик?
— Не особо.
— Хорошая штука, если меру знать.
Танька, так он обращался к девушке, поставила миску с квашеной капустой, нарезала туда лук, бросила клюквы, залила постным маслом; хотела нарезать крупными кольцами мятые, хрусткие соленые огурцы, но Макарыч прогнал, махнув рукой.
— Кто ж огурцы режет, дура. Два года в городе, пропала девка.
Алишер усмехнулся — не словам, а новому неожиданному состоянию, в котором были Макарыч и баня, водка и огурцы, и дура Танька. Макарыч еще налил, а когда выпили во второй раз, закрутил горлышко.
— И хорош. Значит, спать будешь в сарае, Танюха покажет, постель даст. Друзья твои подойдут, все расскажут. В двух словах, порядок такой, хлопчик — с утра встаем и пашем. Веди себя как человек, и с тобой будут по-человечьи.
Кроме Алишера, работников было восемь, семь парней и одна девушка, Инга, высокая, худая, с соломенными волосами и веснушчатым вытянутым лицом. В движениях и речи была плавной, здесь ее называли тормознутой и наказывали чаще остальных.
Обращались как со скотиной. Не издевались, не били без нужды. Все, кроме Инги, жили в сарае. Вдоль стены — двухъярусные нары, сколоченные недавно, смола не затвердела.
Вставали с рассветом. Глотали завтрак из водянистой каши и хлеба, запивали жидким, без сахара чаем.
Алишер с двумя молчаливыми молдаванами работал «на фундаменте». Это был разрытый рядом с сараем котлован шириной девять, длиной четырнадцать метров. После завтрака Али включал бетономешалку, облепленную окаменевшим раствором и похожую на отложенное драконом в грязь яйцо, подтаскивал мешки с цементом, и подвозил на тачке песок. Он отгрыз лопатой у пирамиды изрядный кус, и Макарыч, проходя мимо, чесал щеку, бурча, что придется брать еще самосвал.
Алишер вливал в зев бетономешалки воду, бросал песок и цемент. Чтобы день шел быстрее, воображал, что воюет с чудищем, каждой брошенной лопатой затыкая ему пасть. Вода обращалась мутной жижей, потом густела, становясь похожей на серое тесто, и плеск жидкости сменялся хлюпающим звуком.
Отдыхали десять минут в два часа. Молдаване садились на землю, обняв колени руками, и смотрели в точку, и всей разницы между ними было, что один курил, второй — нет. Первого звали Стефан, второго — Мирча, но Алишер не мог усвоить, кто есть кто, и думал, они сами не уверены. Пытался разговорить — отвечали односложно, без охоты.
Трое работали в поле. Двое были подмосковными алкашами, из недавно опустившихся. Им не нравилось у Макарыча, но здесь была крыша над головой, давали есть и иногда наливали, и это был не худший из возможных вариант. Третий был Игорь Терехов, рекламщик из Москвы, примерно тридцати лет. Загорелый, длинные волосы расчесывал на пробор, подвязывал тесемкой. Дважды пытался бежать, и оба раза его ловили и били во дворе прутьями. Долго, освежаясь в тени квасом, — пока отдыхали, давали прутья Мирче и Стефану, и они тоже били. В третий раз, сказал Макарыч, поймаю — убью.
— Не убьет, — шептал Игорь Алишеру тихо и горячо. — Он через меня других учит. Все смотрят на мою спину и ссут. У Макарыча кругом — сваты, братья да друзья. Я первый раз до ментовки добежал, спасите говорю, у вас тут рабство в деревнях. Поржали и сюда отвезли.
— Опять побежишь? — спрашивал Алишер.
— Когда все готово будет. Все-все. Знаешь, для чего фундамент строим? Для других рабов. Макарыч еще землю присматривает. А беженцев — пруд пруди. Сейчас еще он ловит, а скоро сами приползут. За краюху работать будут.
Зятя Макарыча, Танькиного мужа, звали Малым. Он был невысок и белобрыс, и лицо его было недовольным. Был грубым и любил орать. Надо было наказать кого-то — звали Малого. Не Макарыч — он бы их чаще бил.
Инга жила в доме, на первом этаже. Занималась кухней, хозяйством, курами и свиньями. Татьяна била ее и ругала. Инга на ругань хмурилась.
У них был свободен один час, с девяти до десяти, от ужина до отбоя. В этот час Инга мыла посуду. Али ей помогал.
Она жила здесь с конца июня. Муж говорил, пока нет работы и вся эта кутерьма в Москве, могут отдохнуть, как давно хотели, вдвоем, с лодкой и палаткой. Нашли поляну на берегу, у леса. Плавали, купались, и он рыбачил, пока она варила на костре кофе.
Потом навстречу их лодке по реке прошла моторка, где сидел Малой. Он посмотрел на них тяжело и недружелюбно и не ответил на приветствие. Его лодка ушла, и успокоилась вода, растворив пенный след, а супруги захихикали, и муж изобразил Малого, нахмурившись и надув губы.
Малой и Макарыч пришли на следующий день, мужа убили, а ее забрали.
— Витя пытался с ними разговаривать, а они вязали нам руки. Почему мы их слушали? Надеялись обойдется. Губит не страх, а надежда, что обойдется.
Малой поселил ее на первом этаже и на третью ночь стал с ней жить. Танька ревновала и плакала. Инга бежала, но сразу поймали. Малой обиделся. Говорил с ней всю ночь и плакал. Он ей открылся, а она его предала.
— Я бежать хочу, — прошептал Алишер, — пойдешь со мной?
Он не знал, зачем врал. Он не собирался, но что-то нужно было сказать, а говорить, что все наладится, глупо, вот он и сказал, что бежит.
Инга кивнула, медленно, боясь быстрым движением спугнуть сказанное.
— Куда?
— Есть место. Километров двести.
Ложь обросла мясом и перестала быть ложью. Он взял ношу и должен был тащить.
После отбоя свистнул Игорю и спросил, не присоединится ли.
— С ума сошел? Она тормознутая! Она тебя свяжет по рукам и ногам — раз, Малой ее не найдет — не успокоится — два.
— Ты же хотел бежать.
— Когда все готово будет. Все-все, понял? Может, в сентябре. Может, перезимовать придется. Надо все распланировать.
Наступила среда, и их разбудил рев. Они сгрудились у узких окон и в сером утреннем свете увидели, как Татьяна, босая, тряся грудями, животом и задом бегает в белой комбинашке по огородам, а Малой, в майке и блеклых трусах, идет за ней с ремнем и лупит бляхой. Когда нагнал улепетывавшую на четвереньках Таньку и зажал ногами ее бока, так, что оба стали похожи на лошадь и привставшего в стременах седока, и начал хлестать ее по спине и по заду, Макарыч крикнул:
