Владимир Колышкин - Златоград
— Степ, а Степ, а ты хорошо знаешь то, о чем пишешь? — спросила Лира осторожно, как при разминировании снаряда.
— Я-то как раз знаю, о чем пишу! — с жаром воскликнул поэт Одинокий. — В молодости я пять лет в литейном цехе отпахал. На всю жизнь остались во мне неугасающие впечатления: это пиршество красок разливаемого жидкого металла, эти фонтаны огня!.. Так же как и предсмертные вопли Сереги Попцова, которого накрыл выброс расплавленного чугуна. И бившегося в конвульсиях боли красавца Витьки Соловьева, которому тот же выброс на всю жизнь изуродовал лицо. Потом, говорили, что он через несколько лет покончил жизнь самоубийством, кажется, повесился… Вот, о чем писать надо. Но разве это кому-нибудь нужно?
— Да, — раздумчиво сказала Лира, — Мы не любители тоски. Нам подавай пафос…
У Степана снова зарябило в глазах. Он увидел как Пафос, рассыпая искры, взметнулся вверх и превратился в Пифона, Пифон в Грифона. Грифон уселся на люстре.
— Но ты не подумай, что я осуждаю… — сказала Лира. — «Менестрели огня» — очень красивая, сочная метафора. Мне очень понравилась.
Степан погрустнел, подумал немного, потом все же сообщил то, что вовсе не намеревался афишировать.
— Честно сказать, я её стибрил у Рэя Бредбери, из его произведения «451 градус по Фаренгейту».
— А-а-а… — протянула Лира смущенно. — Но остальное-то, надеюсь, твое?
— Мое, мое, сто процентов мое, — заверил поэт.
— Ну и слава Богу, — успокоилась Лира. — Там были и другие, тоже неплохие метафоры.
В это время дождь кончился, выглянувшее солнце ударило по стеклам золотыми лучами. Солнечные зайчики забегали по стенам кафе, отразились в люстрах, засверкали на столовом серебре и зеркальном боку кофейника, стоявшего посреди их стола.
— А мне про клещи понравилось, — сообщил Амур, прищурив от солнца один глаз. — Как они там хватают своими стальными зубами… Хвать только… Хвать! — Он сделал рукой резкое движение и его пустой стакан полетел на пол и разбился вдребезги.
Чтобы его не ругали, он поспешил напомнить собравшимся, что посуда бьется к счастью.
— Дядя Стёпа, а вы знаете, как клещи хватают за пятки? — спросил Амур. — Или за череп?..
— Нет, — честно признался поэт Одинокий.
— А я знаю… — ответил мальчик.
— Опять воображение? — высказала догадку Лира, но почему-то очень серьезным тоном.
— Нет, на этот раз из практики. Так сказать, самый что ни на есть суровый эмпиризм. Вы, дядя Степа, в гинекологическом кабинете не бывали, а там интересно… Берутся, значит, щипцы и — …
— Стоп, стоп, Амур! — поспешно воскликнула Лира. — Сейчас поэт Одинокий прочтет нам еще что-нибудь. Просим, просим…
— Только чтобы с юмором, — заказал Амур.
— Хорошо, — согласился поэт Одинокий. — Вот из моего раннего, антиалкогольного цикла. Это я как-то вышел на балкон и сочинил такие стихи:
Ночь. Музыка плывет
чуть слышно где-то вдалеке,
И миллиардов звезд невидимый разлет,
И лунный свет купается в реке.
Курю и ощущаю горечь никотина.
Во тьме уснули здания.
Мычит в канаве пьяная скотина,
Он тоже житель мирозданья.
Встань, жертва гастронома!
Не верь, что истина в вине.
Чем спать в грязи, уж лучше дома
С любимой быть наедине.
— Молоток, дядя Степа! — похвалил поэта Амур. — Смешно. А кто там мычал в канаве?
— А пес его знает, — ответил Одинокий и, спросив разрешения у дамы, налил себе в бокал остатки шампанского.
— Давай еще, — потребовал мальчик. — И про юмор не забывай.
Поэт выцедил из мелкого бокала светлую шипучую жидкость, вытер рот бумажной салфеткой и продекламировал из очень раннего себя:
Еще барыги продают кроссовки,
Еще на свете много суеты.
И почему вот эти вот красотки
Идут с тобой, и я — не ты?
А ты — не я, стихов не сочиняешь,
Не знаешь этот тяжкий труд.
Корпишь над строчками, слезу роняешь,
А ими ж…у подотрут.
— Фи, Степан, — сказала Лира. — Такое… при маленьких…
— Пустяки, — махнул рукой Амур. — Пушкин еще не то отчебучивал… И потом, я же сказал, что не маленький уже… Меня, знаете ли, голой задницей не удивишь. Нам, ежам, все нипочем.
— Интересно, — удивился Степан, — какие же произведения Пушкина ты читал?
— Ну, эту, как её?.. Гаврилиаду, вот…
— Гаври…илиаду, — поправила пацана начитанная Лира, и смутилась. — Гавриилиада. С намеком на «Илиаду» Гомера.
— Ага, усек. Ну вот… Только сам я её не читал, а слушал. Один пацан на сходке выступал. А кто этот Пушкин? Он правда такой крутой?
— Круче не бывает, — ответил поэт. — Пушкин, брат ты мой, это Бог поэтов. Сходи в библиотеку, возьми томик его стихов и почитай. Потом поговорим.
Тут к Степану подошла некая экзальтированная особа средних лет, с лихорадочным блеском в глазах, наклонилась к его уху и свистящим шепотом спросила:
— Простите, как ваша фамилия?
— Дени… то есть, Одинокий моя фамилия, — ответил поэт, запинаясь и недоумевая. — Степан Николаевич… поэт-металлист.
Особа выпрямилась, принимая позу богомола, затем, устремив в зал свой горящий взор фанатика, громко захлопала в ладони. Когда на нее обратили внимание, она выкрикнула пронзительным голосом:
— Прошу внимания! Дорогие друзья, сегодня у нас в гостях присутствует известный поэт-медалист — Николай Степанович Одиноков!
Раздались жидкие аплодисменты. Степан недовольно поморщился из-за того, что эта баба все переврала и вдобавок низвела его до собачьего уровня. Ведь это собаки бывают медалистами. А, черт с ней, мысленно махнул рукой поэт Одинокий.
— Разрешите вам его представить, — особа схватила «известного поэта» под мышку и вытащила на пятачок. — Вот он какой… — сказала она, глядя на гостя снизу вверх. — Красавец-мужчина… Давайте поаплодируем ему и попросим почитать свои стихи…
Особа вновь гулко захлопала в ладони и сказала приторным голосом, с этаким повизгиванием: «Просим, просим», — каким говорят дрессированной собачке: «Служи, служи».
Посетители недружно поддержали просьбу распорядительницы. У Степана от волнения опять пересохло горло, словно выпитое шампанское улетучилось из его организма вместе с пузырьками газа. Он сухо откашлялся, поправил галстук, поискал глазами и руками микрофон и, не найдя его, довольно громко сообщил присутствующим, что он, собственно, никогда раньше не выступал публично и посему заранее просит прощения у почтеннейших слушателей, ежели что не так… И задумался, что бы такое почитать, но ничего не мог вспомнить. В голове была совершеннейшая пустота, сравнимая с космическим вакуумом. «А вот это провал», — подумал Степан голосом Штирлица, чувствуя, как похолодели кончики пальцев.
— У нас сегодня зеленая неделя экологического месячника, — прошептала ему в ухо распорядительница, — так уж вы, пожалуйста, что-нибудь на грин-тему…
В голове у Степана словно зажглась лампочка и осветила вполне видимый текст. Он с облегчением вздохнул и сказал: — Я прочту из зеленого цикла…
Он сделал шаг вперед и, уставясь остекленевшим взглядом на дальнюю деревянную стойку с растениями, за которой обычно сиживал Коля-дурачок, начал на удивление ровным голосом:
Над мягким асфальтом колышется зной,
Оазис, прохладой меня успокой…<…>
Дочитав до конца, он умолк и отступил назад в незримую тень, зал разразился дежурными аплодисментами. Степан вернулся на исходную позицию и поклонился публике, поймав себя на том, что делает это почему-то по-японски. Он мельком взглянул на своих. Лира улыбалась. Амур держал большой палец кверху, как патриций, дарующий жизнь любимому гладиатору. Губы мальчика двигались с преувеличенным старанием. По артикуляции поэт понял, что от него ждут юмора.
— Апокалипсические стишки! — почти развязно объявил поэт Одинокий и, глядя в потолок и взвинчивая себя и публику гипнотическим взмахом кулака, врезал стих, стремясь подражать агитационной манере Маяковского:
Брызжут дезодорантом подмышки!
Волосы крепят лаком!
Глупые крохотные мышки,
Что любят жить со смаком!
Одной лишь жить минутой,
не думая порой,
Что небо вдруг разверзнется
озонною дырой!
И вымрут мышки глупые
и высохнет земля.
И все споют прощальное:
Траля, ля-ля, ля-ля!
Степан купался в шуме аплодисментов, болтая руками возле пола. Его не освистали, его приняли, это было приятно. «Нам сладок яд рукоплесканий. Сам Пушкин не чурался их, — подумал поэт, привычно трансформируя мысли в стихи. — Сор поднял с пола без исканий. Вот так рождается наш стих».
