Геннадий Прашкевич - ЗК-5
Однажды Салтыкову пришлось провести целую неделю рядом с Овсяниковым.
Красный чай, кимча, пянь-су, суп из морепродуктов, кальмары и устрицы. Северная Корея. Нераспаханное поле культуры. Но прямо в аэропорту у российских гостей отобрали водку и фотоаппараты и увезли в хорошо изолированный отель. «Вы устали, — вежливо объяснил маленький корейский чиновник, принимавший делегацию. — А завтра вас ждет очень насыщенная программа».
«Хоть водку верните!» — потребовал Овсяников, но ему отказали.
Утром в машине с тонированными стеклами знаменитых российских гостей отвезли на старую мясохладобойню. За цинковой стойкой при всех режимах (но для народа) стоял, закатав рукава, улыбчивый старичок Ким с широким, блестящим, как у палача, топором в руках. Овсяников и Салтыков решили, что он рассказывает им о правильном питании, о том, как правильно расчленить свиную тушу, но переводчик внес ясность. Речь шла о волшебной силе идей чучхе. Они заливают мир солнечным светом. Они пронизывают немыслимые пространства. Жизнь, освященная идеями чучхе, возвышает.
«Зато смерть все уравнивает!» — хмуро заметил Овсяников.
«Вы сейчас рассуждаете как ревизионист».
«Тогда хоть водку верните».
Нет, не вернули, и на другой день повезли на ткацкую фабрику. Там маленькая улыбчивая старушка Ким, простодушно, как паучок, ткала божественные бесконечные полотна — при всех режимах (но для народа).
«Матерь Божья! — озлобился Овсяников. — А где корейская молодежь? Где призывный изгиб бедра, сладкие азиатские речи?»
Прозвучало капризно, поэтому, наверное, Матерь Божья даже пальцем для Овсяникова не пошевелила. А может, ее влияние в Стране Утренней Свежести было ограничено. Улыбчивую старушку Ким стенания Овсяникова нисколько не смутили. Она всякое слышала. И полет авиационных бомб, и кряканье американских мин, и стоны умирающих. Все ее близкие давно были убиты и закопаны в землю.
«Видите, — сказал Овсяников, — смерть всех уравнивает».
Но улыбчивая старушка только покачала головой. Юппи! Идеи чучхе, вот что нас всех уравнивает.
«Тогда хоть водку верните».
Но призыв и на сей раз не нашел никакого отклика.
Зато ранним утром российских гостей повезли в школу. Народный учитель улыбчивый старичок Ким при всех режимах (но для народа) трудился здесь много лет. «Волшебные идеи чучхе чудесно преображают, — с порога заявил он. — Мы живем долго».
«Поэтому у вас так много кладбищ?»
«Принявший идеи чучхе бессмертен».
Овсяников злился, но старичок был убежден: «Учение великого вождя товарища Ким Ир Сена, вечного президента, радует весь мир своей глубиной и свежестью. Учение чучхе, оно как Солнце».
«Но вечер наступает, и Солнце уходит за горизонт», — не сдавался Овсяников.
«Уходит, но возвращается. Даже если мы не видим Солнца, оно никуда не исчезает, оно в мире, оно заполняет мир светом и теплом».
7
Какая ваша любимая буква?
— Ы!
— А почему Ы?
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы…
8
А вот и дочь — она деловито улыбнулась Салтыкову с экрана «плазмы».
На левом голом плече тату — несколько строк, рассмотреть их Салтыков не сумел, но, вспомнив циркулярного поэта, поинтересовался: «Чьи?».
Дочь деловито ответила: «Тебе не понравится».
И отвернулась к огромному зеркалу, в котором отражалась комната с таким же огромным диваном, креслами, зеркальным шкафом. Одни встречают утро на алтайской вершине, другие изучают мир в столичных зеркалах. Все-таки зря мы пианино продали, подумал Салтыков, рассматривая дочь, она бы сейчас ставила на него синтезатор. Одновременно, боковым зрением, он видел нежные розы за окном своего кабинета и поблескивающую воду реки.
«Папа, мне кумач нужен».
«Какой еще кумач?»
«Ну, красная бумажная ткань. Пионерские галстуки из нее кроят».
«В чем проблема? Не понимаю. Ты же в Москве. Позвони Собянину».
«С ума сошел! — она засмеялась и выгнула красивое бедро перед зеркалом. — С тебя толку… Маму попрошу… — Она вытянулась, как пионерка, перед зеркалом. — Узкая юбка-карандаш с завышенной талией, а? Как тебе? И черные лодочки с открытыми пальчиками…»
Он спросил:
«Зачем тебе кумач?»
«Пока не знаю. Может, и не понадобится».
И повернула красивую головку влево, потом вправо.
«Или красный педикюр, а? И маленький шейный платочек, под леопарда? Ну, папа! Я сперва думала — белая летящая юбка чуть ниже колен и топ-корсет в стиле пин-ап черный в белый горох, а? И черные босоножки на двух лямочках, это заводит. И долой клатч! Никаких клатчей! Сколько можно! Я придумала, папа. Упадешь, что я придумала! Вместо клатча — книжку! Он точно в обморок упадет. — Салтыков с немым сожалением увидел валяющееся на полу первое чудесное издание „Котика Летаева“. — Ты его не знаешь. Он в космос летает, как ты на свои совещания. Я вас познакомлю. Такой эстет, что его сложностью нужно брать и интересностью деталей».
Ряд волшебных изменений… Ну да, он это уже слышал в дороге.
С рукавов — молнии, как гроздья… кашемировое пальто песочного цвета… белый шарф оттеняет смуглое лицо… И сладкий апофеоз: гуськом маршируют доминирующие самцы…
9
— Ну, Салтыков.
Он обернулся и увидел орихалковые дреды.
Это цвет у косичек был такой — чудесный, орихалковый.
А потом глаза — непоправимо голубые, и чудесные загнутые вверх реснички, восторженно взлетающие даже перед бывшим мужем. Мерцанова всегда была как тургеневский пейзаж, вот только девушкой тургеневской никогда не бывала, скорее, явлением природы. «Все учишься? — засмеялась она, радуясь произведенному впечатлению. — Зачем? Ты же давно все знаешь».
Даже Овсяников иногда Мерцанову ненавидел.
«Барышня хорошенькая, играет на разных инструментах, поет, обращение свободное». Но Овсяникову всегда и всего было мало, даже ненависти. Перед спектаклем он объявлял: «Играть только собственными голосами. Как произносите, так и должно звучать». Вот актрисы и ломали голоса, только у Мерцановой не всегда получалось произнести по-народному «чево» (играли Островского) в нужной тональности. Зато олбанским Мерцанова овладела с первой же репетиции. «Фрики! Флудеры!» — хохотала в глаза партнерам. «Косил косой косой косой косарь с косой!». Главный партнер (Карандышев — по Островскому) в этом словесном разнотравье терялся. В итоге вместо сближения (как, впрочем, и у Островского) между Карандышевым и Ларисой (Мерцанова) росли и множились многия обиды.
«Косил косой косой косой косарь с косой».
Карандышев был вне себя: «Зачем вы меня попрекаете?».
Похоже, он был не прочь объясниться, но Лариса слушать ничего не желала. «Жель ебрило!» И все! Достаточно с Карандышева. Ему и осталось переспрашивать жалобно: «Чево?» В пьесе Островского Лариса терпеливо призывала будущего мужа к состраданию: «Вы же видите, я стою на распутье; поддержите меня, мне нужно ободрение, сочувствие; отнеситесь ко мне нежно, с лаской». А Карандышев с надрывом: «Сдесь становитца воз прещено». И обещал туманно: «Ты у меня заблестишь так, что и не видывали».
Но Лариса ему не верила. Твердила: «Я слишком дорога┬ для вас».
Во всех смыслах дорога┬, не купишь! Ебрило хренов. Карандышев в итоге таскался за Мерцановой по сцене, как тень, пытался прятаться за кулисой. Повышенная температура, худоба, выпученные глаза, весь вздрагивал, как лягушка под напряжением в двести двадцать. «Подайте мне воон ту фаянсовую кису!» — «Это не киса, а бюст Буденного». — «Афигеть, дайте две!» Поистине, у великого ИЛа глаза, как у сов.
В конце концов (и у Островского, и у Овсяникова) Карандышев отчаивался.
С криком: «Зачотная пелотка! Не доставайся же никому!» — он направлял на Ларису большой театральный пистолет. Реквизитор за кулисами со всей силой лупил молотком по специальной гильзе. Раздавался выстрел. Лариса падала. «Юппи!» — взрывался зал. Прикинь, я купил слона! «Юппи!» Онкилоны и выпестыши рыдали.
Но вот случилась осечка. В прямом смысле.
Понятно, Мерцанова, успевшая уже упасть, тут же вскочила.
От неожиданности и у нее глаза в этот момент действительно были как у ИЛа. «Здрям!» Но Карандышев уже загорелся: «Йобз! Не доставайся же никому!».
И поднял пистолет.
А у реквизитора опять осечка.
Трясущимися руками, ненавидяще разглядывая Ларису, Карандышев медленно перезарядил непослушное оружие и подступил вплотную. А у реквизитора осечка. Ржунимагу.
«Так умри же!»
Многие хотели бы получить такой видос в HD-качестве.
Кто-то из онкилонов в зале не выдержал: «Гранатой ее глуши!».
Первый спектакль Салтыков не видел, рассказали. А вот на втором получил удовольствие по полной. Понятно, подобные эффекты, как на том злополучном прогоне, искусственно воспроизвести невозможно, но Овсяников намекал, намекал. Перед гонгом гонял реквизитора по театру с криком: «Убью, сволочь!». А тот прикрывал голову большими руками и оправдывался: «Не я же гильзы делаю. Кетайцы какие-то». — «А ты профессионал или красавчег? — орал Овсяников. — Народу рядом сколько! У суфлера рукопись под рукой, вдарил бы ею по фонарю, или монтировщик бы доской по полу врезал, в конце концов, осветитель мог лампочку разбить, убью, сволочь!»
