Сергей Снегов - Диктатор
Стерео сохранило нам кадры, как Гамов подоспел к Сербину и не дал ему упасть. И поддерживая залитого кровью солдата, все спрашивал:
— Сербин, вы живы? Отвечайте, вы живы?
Потом в окружении все той же толпы все разместились в машинах: Гамов посадил Сербина рядом с собой и обнимал его за плечи, троих убийц — два трупа и один полутруп — кинули в машину Бара, сам он перебрался к Гамову. Обе машины проследовали к выходу под крики толпы, торжествовавшей спасение диктатора.
Получив известие о покушении на Гамова, я поспешил к нему. Он раньше завез Сербина в больницу, потом поехал к себе. Почти тотчас в его кабинете появился хмурый Прищепа.
— Поздравляю вас с благополучным избавлением от несчастья, которое мы собственной глупостью организовали! — сказал я Гамову, а Прищепе добавил: — Павел, мы все виноваты, но ты больше всех. Это твоя собачья обязанность — охранять главу государства. И ты ее не выполнил!
По случаю чрезвычайного события я пренебрег запретом Гамова и обратился к Прищепе без предписанной официальности.
— Полковник Прищепа свои обязанности выполнил хорошо, — возразил Гамов. — Я жив, и даже не ранен — чего еще желать? И спас меня охранник, назначенный Прищепой.
У меня было другое мнение о виновности моего друга Павла Прищепы, но я только сказал Гамову:
— Вы не находите, что это очередной парадокс? Сербин, которого вы так жестоко унизили перед товарищами, кинулся отдавать свою жизнь, чтобы спасти вашу.
— Сперва унизил, но потом обнимал перед той же толпой его товарищей, — напомнил Гамов.
— Возвращаюсь к Пеано, — сказал я. — Понадоблюсь, вызывайте.
В ставке Пеано переключал обзорный экран с одного района на другой. О покушении на Гамова он уже знал и не стал расспрашивать, как тот себя чувствует: были новости важней самочувствия спасенного диктатора. На общем обзоре западного фронта небо затягивали спрессованные тучи. Два циклона крутились над Восточной Патиной и Западной Флорией. Вращались они одинаково против часовой стрелки, но в линии встречи гнали тучи в противоположные стороны: левый край циклона, генерированного нашими метеоустановками, мчался на юг, правый край циклона, возбужденного кортезами, несся на север. Противоположные ветви воздушных вихрей сталкивались, и одна другую оттесняла. Ваксель гнал громады туч на восток, Штупа выталкивал их на запад. На линии противоборства неистовствовала гроза. От южных пустынь до северного моря весь экран прозмеила огненная полоса. Молнии вспыхивали непрерывно, их было так много, что весь экран озарялся, как на пожаре. Мне вдруг представилось, что сам я где-то там, в непрочном укрытии, и стало жутко — гроза была много грозней той, что я видел под Забоном.
— Грозовая линия не перемещается вот уже час, — сказал я Пеано.
— К сожалению, перемещается. За час не увидеть, а за сутки смещение отчетливо. Гроза идет на восток, Ваксель пересиливает Штупу. Теперь переключаю на границу с Кондуком.
Границу с Кондуком всю заволокло темной пылью. У нас разворачивалась весна, там уже было лето. Лето в пустыне, разделявшей нас и Кондук, всегда начиналось с песчаных бурь. Они поднимали такую массу песка и так высоко над землей, что желто-оранжевая пустыня на экране виделась окутанной в черное одеяло. Поначалу я подумал, что Пеано демонстрирует мне одну из таких весенних песчаных бурь. Но потом разглядел, что вдоль пограничных дорог чернота поглощавшего свет покрова особенно густа: к естественной пыли, взметенной горячим ветром, добавляется еще пыль от множества машин, торопящихся к нашим рубежам. Самих машин не было видно в тучах песка.
— Мы этого ожидали, Пеано. Кондук в своей истории не раз поражал нечестными поступками.
— Посмотрите тогда на бесчестие, какого не ожидали даже от Кондука.
Пеано сфокусировал экран на городок Сорбас. Я бывал в этом маленьком мирном поселении, там испытывались водоходы для пустынь с новинками моей лаборатории. Сорбас возникал среди желто-оранжевой пустыни цепью невысоких холмов, уютно уместившейся меж их склонов долинкой, обширными садами, пересеченными искусственными каналами, и сотней домов в глубине садов. Я узнал окрестности города, дороги, сходящиеся к нему из пустыни. Но города не узнал. В долине стояло темное облако дыма и пыли, из него то там, то тут вырывались столбы огня. Город пылал.
Я смотрел во все глаза на страшную картину.
— Пеано! Они сошли с ума! Ведь мы объявили Сорбас мирным городом. Там нет войск, нет укреплений, нет военных предприятий. Фабрика сушеных фруктов — и все!
— Именно потому кондуки и напали на него. Раз Сорбас — мирный город, значит, отпора не будет.
Я все не мог оторвать глаз от жуткой картины города, пылающего под мощным куполом дыма и пыли.
— Но как кондуки могли прорваться к городу? Ведь им надо было преодолеть наши пограничные укрепления!
— Они пролетели над ними. Своих водолетов у них нет, но Кортезия прислала пятнадцать летательных машин.
В штаб вошел Прищепа. Я показал ему экран.
— Видел, Павел?
— Только сейчас вижу, но уже знаю подробности.
Сведения Прищепы мы с Пеано выслушали, сжимая кулаки. Водолеты кондуков преодолели границу еще ночью и подошли к Сорбасу на рассвете. На город бросали вибрационные бомбы такой мощности, что стены домов рушились от резонанса. По первым донесениям, погибла половина населения города. Другая половина прорвалась сквозь запылавшие сады в пустыню. Нужно срочно организовать помощь этим несчастным.
— Я выслал туда наши подвижные части, — сказал Пеано. — К вечеру они подберут спасшихся.
— Ты допрашивал человека, напавшего на Гамова? — спросил я Прищепу.
— Он еще плохо говорит, но угадывается заговор. Во главе его маршал Комлин, трое парней — исполнители приказа маршала. Я арестовал маршала и Маруцзяна и еще десяток их друзей, отказавшихся в свое время заполнить покаянные листы и отстраненных нами от должностей.
— Ты передал арестованных Гонсалесу?
— Пусть это решит сам Гамов. Пойдемте к нему.
Неожиданное нападение Кондука на мирный городок было вторым важным событием недели.
8
Гамов впал в неистовство. В то холодное бешенство, которое было страшней открытых приступов ярости. Он сказал:
— Прищепа, подготовьте доклад о внутреннем состоянии Кондука и о планах его военного командования. Пеано, подработайте ответ на воздушный удар по беззащитному городу.
Это было, вероятно, самое важное наше Ядро после решения о референдуме. Прищепа доложил, что власть в Кондуке держат религиозные вожди. Главный — Тархун-хор, живой наместник древнего пророка Мамуна. Тархун-хор — фанатик, аскет, проповедник. В парламенте правит Мараван-хор. Противоборствующих партий нет. Провинции разобщены. Борьба провинций между собой заменяет борьбу партий.
Народ, продолжал Прищепа, покорен священникам и помещикам. Промышленность служит земледелию. Зерна, фруктов и мяса производится очень много. Этому способствует плодородная почва, ухоженные сады, тепло и обилие влаги. Экспорт продовольствия — главный источник доходов. Вместе с тем бедность населения — одна из самых высоких в мире.
Прищепа закончил свой доклад так:
— Решение о войне было принято по предложению Мараван-хора, но многие провинциальные делегаты проголосовали против, были и воздержавшиеся. Страх перед Латанией исконен в народе. Налет на Сорбас совершен Мараван-хором без обсуждения в парламенте. Возможно, Мараван-хор опасался сопротивления обычно малоактивных депутатов: Сорбас — древняя столица пустыни, откуда, по преданию, вышел пророк Мамун, это могло повлиять на религиозных депутатов. Больше трети парламента выразило одобрение Мараван-хору, когда он высокопарно известил о победе в пустыне, но две трети промолчали.
Гамов обратился к молчаливому Омару Исиро:
— Итак, основная сила в Кондуке — религия. Подготовьте доклад о деяниях пророка Мамуна и о религиозном управлении в стране. Теперь вы, Пеано.
Пеано военных операций в южной пустыне не предпринимал. Резервов для наступления в глубь Кондука нет. Метеогенераторные станции не оборудованы — лишь передвижные метеоустановки для местных дождей на сады. Да и за ливни в жарком Кондуке поблагодарят, а не проклянут.
— Пеано, меня не удовлетворяет оборона против Кондука, — сказал Гамов. — Уничтожен мирный город. Сожжены женщины, дети… Это наша вина! Дети молили о защите, не было защиты! Матери проклинали нас! — Гамов побледнел, голос его дрожал. — Каждое их проклятье — святая правда! Этого нельзя простить ни Кондуку, ни нам! И я не прощу!
Он помолчал, сдерживая волнение. Человек бурных эмоций совмещался в нем с холодным политиком. Немало времени должно было пройти, чтобы все поняли, что такое совмещение противоположностей было их содружеством, а не совражеством. Эмоции оплодотворяли рассудок, холодный разум стимулировал эмоции. Теперь Гамов говорил, как политик, задумавший эффективную операцию.
