Анна Одина - Всадник
– Нет, – согласился второй. – Такова уж природа Борджа.
– И мы не можем убить его еще больше?
– Пока не можем.
– …Убить Борджа, убить Борджа, убить Борджа! – подхватил шипящий хор.
– Что ж, пусть он уничтожит стражу, а потом мы уничтожим его.
– Мы выйдем и расквитаемся со всеми.
– Пусть делает, что делает. Борджа должен быть убит.
– Мы подождем.
– Мы подождем.
Теперь магистр находился где-то в толще земли: это было понятно даже без утомительного бурения. Остров, на котором стоял Рэтлскар, рос из очень глубокого места в океане, и гексенмейстера – или то тело, которое содержало сейчас в себе его порядком истерзанное сознание, – неведомая сила опустила в самый низ этой глубины, в потайную лакуну.
Внутри лакуны был воздух. Посередине пустой пещеры, местами почему-то обитой листами переливающегося металла и застеленной гладким зеленым ковром, сидел младенец и играл кубиками. Рядом с ним лежала бутылочка с молоком. Увидев поднимающегося с земли человека, ребенок зашелся плачем. Во-первых, принц Фаэтон был в том сложном возрасте, когда младенцы пугаются незнакомцев. Во-вторых, ребенок никогда не видел ничего черного, да еще так много. В-третьих, этот незнакомец, в отличие от людей, с которыми ранее общался маленький принц, был, по-видимому, скорее мертв, чем жив, хотя годовалый младенец и не умел рассуждать в таких категориях. В-четвертых, ребенок был голоден.
Собрав остатки сил, Делламорте приветливо пошевелил перед Фаэтоном пальцами, ибо не смог придумать ничего лучше, и огляделся. Затем доктор подошел к орущему ребенку и опустился перед ним на ковер в позу лотоса, осторожно сложив длинные ноги и на этот раз скрыв серебряной маской лицо, которое сейчас показалось бы страшным не только младенцу, но и много повидавшим членам Карантина. Как ни странно, при виде этих странных действий младенец перестал вопить, только слабо похныкивал. Посидев и примирительно посмотрев на Фаэтона, всадник неожиданно подхватил его, как смог накормил из бутылочки, для порядка легонько покрутил, чтоб успокоить, и пробормотал:
– Dies iræ. Dies illa[142].
Мы помним по давнишним приключениям магистра искусств в до– и межвоенной Европе, что в ключевые моменты своей жизни он запирался в пустые – желательно каменные – помещения и что-то там делал. Вернее было бы сказать, что он не делал ничего особенного – просто находился там, иногда с важным артефактом, иногда сам с собой.
Сейчас при нем не было артефактов, кроме разве что свеженайденного ребенка. Вот и весь набор: каменный мешок, созидатель с мечом, потерять который он не смог бы так же, как себя, да невинное дитя… хотя бы сытое. При помощи этого скромного комплекта магистр искусств Делламорте должен был выбраться наружу – иначе… иначе теперь уже было бы слишком глупо.
Тогда он улегся на полу, приняв рядом с самозабвенно агукающим Фаэтоном любимую фараонскую позу, и принялся рассуждать.
Итак, после основания Рэтлскара тарн спешно приплыл сюда, и доспех старинной гиптской работы, так и не доставшийся Делламорте в уплату за заказ, был при нем. Почему тарну пришлось бежать из Камарга – неизвестно, вероятно, он спасался от какой-то угрозы[143]. Куда интереснее, что при нем был и Танкредо. Делламорте полагал, что ближе к гибели Камарга молодой гипт прибился к его компании просто из любопытства. Но судя по тому, что спутника тарна звали так же, как Танкредо, – Ниегуаллат[э]маар – а имена у гиптов были сложны и не повторялись, это было то же самое создание. Вряд ли Танкредо сопровождал тарна, чтобы защитить эти удивительные переливающиеся латы, которые, по преданию, «не впускали внутрь оружия врага» (поэтому всадник и решил заполучить этот доспех). Гипты любили свои предметы, но единожды расставшись с ними, не пытались их вернуть. Скорее всего у Танкредо была какая-то другая задача.
Внезапно магистра осенило. Он окинул взглядом пещеру и вспомнил слова Галиата: «Под поселением находится что-то охраняющее людей, какое-то железо, мешающее наездникам овладеть островом». Вот оно, это железо, прямо перед ним: раскатанные мастерством Танкредо листы неизвестного металла, некогда бывшего зачарованной броней; металла, добытого гиптами из неведомой глубокой шахты, скрепленного неизвестным заклятием. Но если наездники доставили Фаэтона сюда, значит, железо не мешало змеиным людям, не защищало от них… От кого же оно защищало? Гексенмейстер и сам не заметил, как поднялся на ноги и принялся исследовать пластины – одну за другой. Но листы были приделаны крепко, будто вживлены в камень; пещера казалось непроницаемой капсулой. Тогда Делламорте попытался разрезать металл страшным камнем в рукояти меча – тем самым, против которого не устояли хрустальные деревья в холмах Эгнана. Но и это не произвело впечатление на то, что некогда было доспехом тарна: металл болезненно визжал, но не поддавался.
Вздохнув, всадник убрал меч за спину и сделал несколько кругов по пещере. Фаэтон наблюдал за ним с любопытством, ползая меж железных кубиков. Тогда Делламорте приложил обе ладони к металлу и прислушался. Услышав что-то, он передвинул правую руку к какому-то, по-видимому, слабому месту, дождался, пока железо под его рукой покраснеет и начнет плавиться, и все же не выдержал, упал у стены, бормоча что-то непочтительное про Муция Сцеволу[144].
Пошипев от боли, подумав еще какое-то время и пожав плечами – мол, не получится еще раз, так что ж попишешь? – магистр подошел на этот раз к самой большой пластине и, снова положив на нее ладони, сказал смиренно и спокойно на нижнегиптском (том самом языке, который он впервые услышал из уст Дэньярри, когда шел спасать погибающую принцессу и свою будущую жену; на том, который, кроме него, знал в этом мире лишь верховный заклинатель Камарга, незадачливый кабинетный ученый Караан Дзинда):
– Я не враг вам. Пропустите меня.
Прошло несколько долгих секунд, в течение которых черный доктор успел уже обругать свою затею очередной глупостью, после чего пластины со скрежетом повернулись, ощетинившись обрезами внутрь камеры. За одной всадник с облегчением увидел ход, ведущий вверх, и ему, большому знатоку Дагари, не составило труда понять: не жители Рэтлскара проложили его. Он узнал работу гиптов. Магистр поднял ребенка (не забыв и бутылочку) и собирался уже пронестись по ходу стремительным шагом, как вдруг что-то на стене привлекло его внимание. Он повернулся и увидел выбитую в камне мерцающую паутину гиптов. Странной была эта карта: во-первых, на ней была изображена лишь одна очень длинная нитка, ведущая к маленькому наскоро нацарапанному клубку; во-вторых, внизу была сделана надпись (обычно гипты обходятся без нее). Вот ее перевод:
«Самый дальний край Дагари. Я, Дэньярри, сам запечатал этот ход доступной мне силой. Дальше Заточение, и пути нет».
– Дэньярри, – пробормотал всадник, впервые за очень долгое время по-настоящему озадаченный. – Так вот какое «короткое имя» не мог вспомнить болван Орах: не Танкредо, а Дэньярри! Он не погиб тогда в потоке жидкого золота, а обновился… Юный каменный Танкредо, присоединившийся ко мне в камаргском трактире «Сангандский ветеран», и есть Дэньярри. Что же находится в этом дьявольском Заточении, что глава всех кланов драгоценного народа лично прибыл сюда запечатывать этот ход?..
Но размышлять об этом в темноте гиптских троп было неуютно, а Фаэтон опять начал хныкать. Делламорте отправился вперед.
3. Lascia ch’io pianga[145]
Нам не пришлось толком описать Рэтлскар в третьей части книги. То, что виделось подростку, путешествовавшему по изувеченному Боксерским восстанием Китаю в опиумных снах, отражало образ этого города и его дух, но отражало так, как это умеют делать сны, тем более болезненные, – криво и страшно. Но если многажды описанные вывихи жизни военного поселения оказались в поле зрения гипотетического «туриста» в застенный остров Рэтлскар, то его улицы, дома и городские ландшафты пока остались за кадром. А ведь легенды о его величии создавались не зря.
Люди, вынужденно обосновавшиеся здесь, когда первый военачальник оставил их на острове, направили всю свою изобретательность и силы на превращение поселения в город-сад. Военачальничье правление им в этом помогало – в городе были распространены общественные работы под победительными лозунгами. Рэтлскар, ограниченный по территории как любой остров, улучшался себя изнутри, чему способствовало отсутствие внятной внешней угрозы. Да, люди поселения забросили обе гавани – и ту, куда прибыли корабли эфестов, и за скалами Мастго, выходы к которой знали только члены товарищества рыбохотов. Но это было все, что они забросили, – и не без причин: в городе боялись океана – все, даже рыбаки. Зато остров любил сушу, строительство и стекло. Город рос в высоту, причем не тупыми однообразными башнями, а ажурными кружевами, зачастую выполненными из стекла, которое, как известно, было очень популярно во всех производных Камаргской империи.
