Леон де Винтер - Право на возвращение
Когда Брам и Икки появились у его кровати, Плоцке чуть приподнял руку в знак приветствия. Он проделал это с видимым усилием. Рядом с ним на табуретке сидела жена, опершись на локоть, подперев ладонью щеку. Она была из эфиопских евреев, темнокожая и кудрявая. Шланги и кабели все еще соединяли Плоцке с башней, напичканной высокой технологией. Не похоже было, чтоб ему стало намного лучше с тех пор, как Брам навещал его в прошлый раз.
— Профессор, — произнес Плоцке едва слышно.
Его жена встала и поздоровалась:
— Привет, меня зовут Сира.
— Садитесь, — сказал ей Брам.
Но она осталась стоять:
— Вы подоспели как раз вовремя, не иначе как Ашем, Предвечный, привел вас туда.
— Не знаю, нашлось ли время у Предвечного заняться нами особо, Вселенная — довольно-таки обширная штука.
— Ему нравится возиться с нами, — уверенно заявила Сира.
— Вы все-таки садитесь, — сказал Брам. — Я постою.
Он улыбнулся ей и облокотился на высокую стальную спинку кровати. Сира снова села и взяла Хаима за руку.
— Хаим, — спросил Брам, — как ты?
— Все хорошо. Через некоторое время меня отпустят.
Он говорил еле слышно, и Браму приходилось напрягаться, чтобы разобрать слова.
— Когда Хаим вернется домой, — вмешалась Сира, — вы должны прийти к нам обедать.
— С удовольствием, непременно. Можно, я захвачу свою девушку?
— Конечно! — ответила Сира, едва ли не возмущенно. — Можете взять с собой всех, кого хотите.
— Только мою девушку.
— А это ваш сослуживец?
— Икки? Нет… то есть Икки работает со мной в «Банке», занимается розыском детей. Но не на «скорой». В тот вечер со мной был Макс Ронек.
— Пригласите и его от нашего имени, ладно? — попросила Сира. — И он тоже пусть приводит всех, кого хочет. Недели через три. Мы дадим знать когда. У нас есть ваш телефон?
— Я оставлю номер Хаиму.
— Без разницы, — согласилась Сира.
— Надо говорить: как вам будет удобнее, — поправил ее Хаим.
— А как дела у… — Брам на секунду запнулся, припоминая имена, — у Лонни? Лонни и Тонни!
— Через полчаса у нас связь с Лонни по скайпу, — отозвалась Сира. — Все в порядке. И похоже на то, что нашей семье позволят воссоединиться.
— Отваливаете? — поинтересовался Брам.
— Завтра у меня разговор с директором «Легии», — ответила Сира. — Он уверен, что все будет в порядке. Он хочет, чтобы Тонни тоже у них играл.
— Здоровенные парни, оба, — вмешался Хаим. — Полуевреи, полуафриканцы — невероятная комбинация, зато какой результат!
— Я везде ищу информацию о Варшаве. Ну и холодина там зимой! — сказала Сира. — Надо будет потеплее одеваться. Снег лежит по нескольку месяцев, представляете?
— Представляю, — улыбнулся Брам.
— Родители приехали за мной сюда, а теперь я уезжаю, — вздохнула Сира. — Почти наверняка.
— А вы остаетесь, профессор? — спросил Плоцке.
— Да, я остаюсь. Наверное. Пока еще не знаю.
— И вы придете к нам обедать, когда Хаима выпишут.
— С удовольствием, сударыня.
— Хаим, — Брам помедлил, собираясь с мыслями. — Хаим, мы хотели тебе кое-что показать.
Плоцке кивнул, но при этом нерешительно покосился на жену, которая немедленно пришла ему на помощь:
— Он еще очень слаб, профессор.
— Это совсем нетрудно, Хаим.
— Я ничего не знаю, — прошептал Хаим почти беззвучно.
— Мы хотим показать тебе один портрет. Может быть, ты…
— Я ничего не видел. Ничего.
— Похоже, мы знаем, кто это был…
— Ракета, — сказала Сира, — было официальное сообщение.
— Хаим?
Плоцке прикрыл глаза, а жена склонилась над ним, словно собираясь защитить мужа от Брама и Икки.
— Ему нужен покой, профессор. Поговорите с ним через несколько недель, когда он окрепнет.
Она была некрупная, но мускулистая и спортивная женщина, ясно было: такая вполне может дать сдачи.
— Хаим? — снова спросил Брам.
Плоцке взглянул на него и покачал головой.
— Я был в шоке, профессор. Извините, я был не вполне…
Брам переглянулся с Икки, тот напряженно кивнул, и Брам понял: Икки не намерен отступать.
Развернув компьютерную обработку детской фотографии Яапа де Фриса, Икки поднял листок повыше. Красивого юношу лет двадцати, светловолосого и голубоглазого, с волевым подбородком легко было принять за выходца из Норвегии или Швеции, только Y-хромосома в его крови указывала на длинную череду предков — пугливых евреев из восточноевропейских гетто; он мог бы быть честолюбивым молодым банкиром или профессиональным теннисистом.
Плоцке закрыл глаза и отвернулся.
— Он хочет спать, его нельзя беспокоить, — сказала Сира.
— Хаим? — включился Икки. — Хаим, если ты сейчас не откроешь глаза, значит, ты ответил «да», ладно? Ты не откроешь глаза?
Хаим лежал неподвижно, прислонившись к жене, делая вид, что ничего не слышит. И не открывал глаз.
Сира склонилась над ним, словно пытаясь отгородить мужа от надоедливых посетителей.
— Вам пора уходить. Недели через три я сготовлю для вас дыню с куриными крылышками — коронное блюдо нашей семьи. А сейчас Хаиму надо поспать.
В коридоре Икки шепнул:
— Он ведь так и не открыл глаз, а?
— Похоже на то, — устало отозвался Брам.
Они пошли к выходу.
— Это точно он! Яап де Фрис!
— Скорее всего, да.
— Черт побери, Брам! Ты понимаешь, что это значит?
— Понимаю.
— Ты знаешь, что я имею в виду.
— Понятия не имею, — ответил Брам. Ему надо было увидеть Эву. Лечь с ней рядом, заснуть и проспать несколько лет.
— Нечего изображать из себя идиота. — Икки схватил Брама за руку и заставил остановиться. — Брам, тот, кто взорвался на блокпосту, был в две тысячи восьмом году зарегистрирован как пропавший ребенок. В ту же группу входит еще один пропавший ребенок, твой сын. Вероятность того, что это случайное совпадение, равна вероятности того, что мне в голову сию минуту врежется метеорит!
— Мы должны сообщить Балину, что смогли идентифицировать того парня. А все остальное…
— Твой сын жив, Брам. Это — это мое предчувствие, оно появилось у меня после того, как мне сделали протезы. Я думаю, такие металлические штуки могут принимать какие-нибудь волны или черт его знает что. Я — человек-антенна. И я думаю, что твой сын…
— Ты симпатичный мешугинер, Икки, но всему есть предел, есть вещи, которых нельзя говорить людям.
— Почему ты не хочешь этого видеть?
Брам в бешенстве схватил Икки за руки и, наклонившись поближе, прошептал:
— Моего малыша убили шестнадцать лет назад! Такова истина! Истина, с которой я не могу примириться! И о которой ничего не хочу знать! Которая медленно-медленно вползает в мое тело и мозг и которой я не могу посмотреть в глаза! Не своди меня с ума! Я знаю, как это бывает! Оставь меня в покое!
— Господи, Брам…
Брам повернулся к нему спиной и быстро пошел по коридору к выходу. Пациенты в халатах и тапочках, наблюдавшие Брамовы безумства, расступались, давая ему дорогу. Охранники появились в дверях дежурки.
У австралийского «ровера» Брам закурил. Ему казалось, что вокруг поют птицы. В небе над его головой медленно набирал высоту аэробус.
— Извини, — услыхал он позади себя голос Икки. — Я никогда не буду делать того, что причиняет тебе боль.
Брам повернулся к нему, он знал, что вел себя совершенно неприлично:
— Это ты меня извини. Я не должен был так…
— Иногда во мне просыпается необоримый энтузиазм, — виновато пробормотал Икки.
— Энтузиазм — это замечательно. Ты — неугомонное сердце «Банка», Икки.
— Я только хотел тебе помочь.
— Я знаю.
— Ты нашел какие-то имена?
Брам положил ему руку на плечо:
— Слово «остановись» тебе незнакомо?
— Нет.
— Я не нашел имен, — соврал Брам.
— Ладно, я так и думал.
Икки явно расстроился. Потом пожал плечами:
— Поехали в «Банк»?
— Поезжай один. Мне надо еще кое с кем поговорить.
23Браму пришлось ждать, пока Айзмунду удастся, потеснив пациентов, выкроить несколько минут свободного времени. В зале было тепло, несмотря на кондиционеры, а народу набилось столько, что Браму вспомнился Бен Гурион в прошлые, счастливые времена, полный пассажиров, ожидающих рейсов на Нью-Йорк или Париж. Правда, в Корпусе Беренстайна не было туристов с чемоданами, резвящихся детишек и мамаш, баюкающих младенцев, — только старики в сопровождении своих состарившихся потомков. Зато посетителей оказалось больше, чем стульев. Старики приходили в основном сюда, и потому «Беренстайн» сделался самым оживленным местом во всем комплексе «Шеба». А в детской больнице пустовали целые отделения. Макс прав: надо рожать больше детей, из любви друг к другу и ради страны. Но способен ли кто-то возродить свои мечты и передать их детям? Что сделали евреи для того, чтобы повернуть ход Истории? Брам десятки раз объяснял это студентам. В 70-м году Новой эры римляне разрушили Храм. Прошло шестьдесят два года, и Бар-Кохба поднял восстание против римлян, подавленное через три года. Римский историк и сенатор Дион Кассий Кокцеан, написавший в третьем веке «Историю Рима», сообщил о пятистах восьмидесяти тысячах погибших евреев, добавив, что иудеи все еще почитают свои ценности. Тора была символически сожжена на развалинах Храма. А имя «Иудея» — страна иудеев — заменили именем «Сирийская Палестина», словно евреи никогда не побеждали филистимлян. Иерусалим переименовали в Элию Капитолину,[83] и евреям запретили там появляться. 1816 лет евреи мечтали о возвращении. Как долго смогут они выносить эту жизнь? Брам предполагал, что процесс должен завершиться к 2048 или к 2070 году, когда исполнится ровно два тысячелетия после разрушения Храма. Все, кто мог уехать, — уехали; почему он остался? Они с отцом давным-давно могли свалить в Австралию. Отец был крупным ученым, активно работавшим до тех пор, пока — пять лет назад — болезнь не лишила его разума. Университет в Брисбене, где жило много израильтян, десять лет назад послал Хартогу приглашение, но он не захотел уезжать, желая досмотреть этот смертельный забег до конца. В ту пору Брам не мог существовать самостоятельно — призрачный остов, не тонущий лишь благодаря железному режиму Хартога. В те годы он утешался лишь мыслью о том, что всегда может нырнуть в последний раз и пойти на дно. Но Хартог непрестанно подстегивал его: поднимал в определенное время и отправлял выгуливать Хендрикуса, заставил устроиться на работу в университет (Брам сперва работал консьержем, а после, когда смог нормально читать, консультировал нескольких соискателей). Брам плавал в бассейне университетского спорткомплекса и принимал лекарства, много разных лекарств.
