Виталий Фролов - Цивилизация страуса
— Я им заранее сочувствую, — сказал Гусев. — Эксперимент с гнутыми ложками тоже вы придумали? Чтобы выявлять особенно талантливых?
— Запустить это теорию в массы было несложно, — подтвердил Кац.
— Много ложек уже согнулось?
— Пока ни одна, — сказал Кац. — Но мы верим, что когда-нибудь она согнется.
— И вы наплодите расу суперменов из пробирок? — уточнил Гусев. — Комбинируя их гены, вы собираетесь получить людей, которые могут делать все перечисленное в одном флаконе?
— Мы надеемся на это, — сказал Кац. — Это наши инвестиции в будущее.
— Как вы намерены это будущее увидеть? Место в криокамере уже подготовлено?
Кац не ответил, но Гусев был уверен, что попал в точку.
— Значит, я — не новая ступень эволюции? — спросил Гусев.
— Нет, — сказал Кац. — И вот сейчас я расскажу вам жестокую правду, Антон. Мне очень бы не хотелось этого делать, но раз вы настаиваете…
— Я настаиваю, — подтвердил Гусев.
— Вы — не новая ступень эволюции, — сказал Кац. — Вы — ее сторонняя и тупиковая ветвь. Паразит на теле человечества. Вы, Антон, человек приспосабливающийся.
— Очередная порция лапши на уши? — поинтересовался Гусев.
— Говорю, как есть. Как вы и хотели.
— О как.
— Именно так, Антон. Вы созданы для того, чтобы приспосабливаться. Вы идеально для этого подходите. Вспомните вашу прошлую жизнь. По меркам социума вы были вполне успешны. Менеджер среднего звена, квартира, машина, дача, счет в банке. Посмотрите на ваших клонов. Все то же самое. Они оба вписались в эту жизнь и замерли примерно на том же уровне. Собственно, глядя на то, как ведут себя ваши клоны, мы и поняли, что вы из себя представляете. И разморозили вас для чистоты эксперимента. Посмотрите на себя сегодняшнего. И года не прошло, как вы появились в этом мире без денег, за исключением тех, что дали вам мы, без связей, без особых перспектив. И сейчас вы имеете все то же самое — квартира, машина, даже собственная партия. В поколении эффективных пользователей вы оказались самым эффективным.
— Мне кажется, вы сейчас что-то антинаучное рассказываете.
— Нет, я просто перелагаю это на доступный для обычного человеческого понимания язык, — сказал Кац. — Эволюция не стоит на месте и не всегда идет по прямой. Иногда она пробует обходные пути. Животные приспосабливаются к окружающему миру, человечество пытается изменить мир под свои нужды. Но, видимо, в двадцатом веке цивилизация достигла какой-то усредненной зоны комфорта. Изменять мир дальше оказалось слишком сложно, слишком дорого и никому не нужно. Раздвинуть границы в космос так и не удалось. Человек-творец оказался невостребованным, и а качестве антитезы ему природа создала вас. Вы, Антон Гусев, генетически совершенная, идеально продуманная, выдающаяся посредственность. Вы никто. Вы никакой, поэтому можете приспособиться к любым условиям и везде сойти за своего. Я думаю, что если бы вы проснулись в обществе каннибалов, то все равно быстро бы заняли положение, гарантирующее вам стабильный и большой кусок мяса и не требующее от вас особого напряжения.
— Теперь, я так понимаю, эксперимент завершен?
— Да. Мы полностью подтвердили первичные результаты.
— И чего вы хотите от меня?
— Уже ничего. Просто оставьте нас в покое.
— Вы меня убили.
— Месть — это блюдо, которое пожирает самого повара, — процитировал Кац. — И потом, я уже устал напоминать вам, что вы живы.
— Вы испортили мне жизнь.
— Ничего мы не испортили. Ваша нынешняя жизнь ничуть не хуже предыдущей. Вы даже нашли женщину, на которой собираетесь жениться. В прошлой жизни этого вам так и не удалось.
— Может, и удалось бы. Но вы не дали шанса мне это выяснить.
— Вы хотите, чтобы я принес вам свои извинения?
— Нет, — сказал Гусев. — Я хочу сплясать веселый зажигательный танец на вашей могиле.
— Не дождетесь, — сказал Кац.
— Может быть, и дождусь, — сказал Гусев.
Кац покачал головой.
— Вы мне не нравитесь, — сказал Гусев. — Вы используете людей, а потом выбрасываете их или убиваете.
— Это только высокие слова. Высокие и пустые.
— Я вас раздавлю, — пообещал Гусев. — Не знаю, как, но раздавлю. Даже если для этого мне действительно придется стать президентом.
— Не раздавите, — холодно и жестко сказал Кац. — И не станете. Вы же посредственность, и все, что вы делаете, весьма посредственно. Вы создали мелкую партию, выиграли пару ничего не значащих выборов, но это ничего не значит. Первый же серьезный вопрос, вынесенный вами на голосование, повис в воздухе. Сколько там сейчас у вас процентов? Восемнадцать? Рассказать вам про статистику относительно подобных законопроектов?
— Не стоит.
— Потому что вы и сами все понимаете, — сказал Кац. — Вы, как посредственность, не можете создать ничего значимого, вы не способны ни на что повлиять. И нас вы тоже не раздавите. Силенок не хватит.
— Я все же попробую, — сказал Гусев.
— Пробуйте, кто ж вам мешает, — сказал Кац. — Но что из всего сказанного вы можете доказать? Что вы вообще можете сделать? Сольете запись нашего разговора журналистам? Это будет конец вашей политической карьеры. Никто не пойдет за посредственностью, сколь бы идеальной она ни была.
— Плевал я на политическую карьеру.
— И потом, понимаете, за вами будут стоять ваши слова и какие-то нечетко сформулированные моральные принципы, которые меняются из поколения в поколение. А на нашей стороне играет самый большой человеческий страх — страх смерти. Никто против нас не пойдет.
— Вы не одни на этом поле.
— Но мы пришли на него одними из первых и первыми добились результатов, — сказал Кац.
— Незаменимых людей не бывает, и незаменимых корпораций тоже.
— Видимо, мы не договоримся, — сказал Кац.
— Зачем вообще договариваться с посредственностью, которая ничем не угрожает?
— Серьезно не угрожает, — поправил Кац. — Вы не можете нас раздавить, но мелкие неприятности таки доставляете, и я предпочел бы уладить дело миром.
— Не судьба, — сказал Гусев.
— Что ж, я хотя бы попытался, — Кац поднялся на ноги.
Позже, на разборе полетов, они десятки раз пересматривали эту сцену с разных углов обзора, пытаясь понять, что же все-таки на самом деле произошло в небольшом скверике в спальном районе Москвы, и кто именно начал стрелять. Отдал ли Кац какой-то сигнал, или кто-то из его людей проявил инициативу, или просто нервы у кого-то не выдержали. По крайней мере, Тунец клялся, что его парни открыли огонь только в ответ.
Гусев же склонялся к мысли, что концентрация оружия и нервов на одной весьма ограниченной площадке достигла критической массы, и стрельба началась просто потому, что она должна была начаться, неизбежная, как исторический процесс. В мире, в котором правило балом насилие, переход из стадии переговоров к силовому решению проблемы требовал совсем незначительного толчка.
Может быть, поэтому его никто и не почувствовал.
Глава двадцать пятая
— Ложись! — скомандовал Тунец.
Но лечь Гусев не успел.
Его словно кувалдой в грудь ударили. Из легких вышибло воздух, в глазах потемнело. Словно в полубреду, он поднялся на ноги, но сразу споткнулся и в конечном итоге все же оказался на земле, хотя его личной в том заслуги никакой не было.
Выстрелы были практически не слышны. Звуки, которые издавали, падая на асфальт, срезанные пулями ветки, и то были громче.
Боль в груди была страшной, но стоило признать, что бронежилет Гусева таки спас.
Кто-то закричал.
Гусев с трудом перевернулся на живот, застонал от боли и оторвал голову от земли, как раз в тот момент, чтобы успеть заметить бегущего по аллее Каца. Мгновением спустя бегущий по аллее Кац превратился в падающего на асфальт Каца, а на груди его расплывалось красное пятно.
За своим пистолетом Гусев даже не дернулся. В перестрелке явно участвовали профессионалы, и вряд ли его скромный вклад способен на что-то повлиять. Да и под ногами у команды Тунца путаться не стоило.
Пули из крупнокалиберной снайперской винтовки прилетела в голову лежащего на асфальте Каца, и Гусев злорадно подумал, что никакой криокамеры тому больше не светит. Одно дело — восстанавливать мозг после кислородного голодания, и совсем другое — собирать его пинцетом на нескольких квадратных метрах сквера.
— Пожалуйста, — сказал Тунец.
— Как там вообще? — спросил Гусев, внезапно вспомнив, что у него есть связь.
— Полежи так еще минутку, — попросил Тунец.
— Вообще не вопрос, — сказал Гусев, но больше себе, чем своему собеседнику.
Гусев лежал.
Наверху стреляли, кричали и умирали люди, а Гусев лежал на сыром вечнозеленом газоне и тихо про себя радовался, что его одежда пропитывается водой, а не кровью.
