Владимир Орлов - Останкинские истории (сборник)
— А не тяготит вас дым? — осторожно спросил Данилов. — Вы к врачам не обращались? Вдруг бы они и вылечили…
— Зачем мне врачи? От чего мне лечиться? Мне дым не мешает. Я когда дышу и говорю, он не идет. Могу петь. — Тут Коля остановился и запел: «Стою на полустаночке в цветастом полушалочке, а мимо пролетают поезда», и верно, дыма из него не вышло. — И ем я хорошо. Иногда только мясо пахнет костром. Вроде шашлыка. Это когда я из глубины дыхну, то дым. А людям нравится. Просят. Как-то я три раза подряд дыхнул, дали воблу.
— Но, может, вы хотите от него отделаться? Не мучит он вас?
— Да ты что! — Коля поглядел на Данилова с укором. — У меня жизнь интересная.
«Ну коли так, — подумал Данилов, — что ж я его буду дыма лишать…» Ведь и вправду: вдруг он, Данилов, испортит жизнь человеку. Пусть дышит как хочет. Данилов опустил в щель автомата двугривенный, подаренный Колей, наполнил кружку, но, отпив два глотка, о пиве забыл. В нем возникли вдруг слова и чувства, какие он хотел бы передать и Переслегину и Чудецкому. Явились бы к нему сейчас листы бумаги, он бы их все исписал. «Что я стою-то здесь, пойду домой, напишу им письма. О музыке. Обо всем». Он пошел. Однако его намерениям помешал телефонный звонок.
У звонившего был лирический бас, годный, если бы собеседник Данилова пел, и на баритональные партии — князя Игоря или Мазепы. Вроде бы Данилов его где-то слышал, но где? Говорил незнакомец тихо, таинственно и вместе с тем так, будто Данилов сидел у него дома в клетке. Данилов проверил голос индикатором: нет, звонивший был местной личностью.
— Мне любопытна ваша таинственность, — сказал Данилов. — Однако вы даете мне понять, что вам многое обо мне известно, стало быть, вы знаете, что у меня мало времени, поэтому прошу вас перейти к сути дела.
— Пока и дела-то никакого нет, — сказал незнакомец, — а есть предложение.
— Какое же?
— Сотрудничать с нами.
— А кто вы такие?
— Ну как вам сказать…
— Так и скажите.
— Настасьинский переулок, квартира Ростовцева…
— Хлопобуды, что ли?
— Это несерьезное слово… Но пусть хлопобуды…
Теперь Данилов узнал. Говорил с ним пегий человек с бакенбардами, возможно секретарь хлопобудов, заполнявший обычно их вахтенный журнал или конторскую книгу. Но возможно, и не секретарь.
— Вы секретарь с бакенбардами, — сказал Данилов.
— Как вы узнали?
— Я музыкант. Должен иметь слух.
— Звонок мой как бы официальный.
— Вас Клавдия Петровна надоумила?
— При чем тут Клавдия Петровна! Клавдия Петровна — из очереди! Мы вышли на вас сами. А Клавдии Петровне вовсе и не следует знать о моем звонке.
— И чем же вызван ваш официальный звонок?
— Наша инициативная группа — особая, экспериментальная, впрочем, вы имеете о ней некоторое представление. Мы пока самодеятельная группа, но то, что мы делаем, хотя бы своими анализами и прогнозами, должно принести несомненную пользу обществу…
Тут Данилов чуть было не сказал о сомнительности затеи хлопобудов с изумрудами и дипломами, но сообразил, что подведет Клавдию. Промолчал. Он вспомнил о пятнадцати рублях и солидных людях, стоявших с чернильными номерами на ладонях в прихожей у Ростовцева. Сказал:
— Неужели люди из вашей очереди и есть общество?
— Идет эксперимент, и мы можем охватить лишь определенную группу людей, наиболее восприимчивых к условиям нашего опыта.
— Хорошо, — сказал Данилов. — А я вам зачем? Я и в очередь-то не вставал.
— У нас много трудностей. Особенно в области научного прогнозирования. Нам нужна ваша помощь. Естественно, она будет вознаграждена.
— Моя помощь? — удивился Данилов.
— Да, — сказал пегий человек. — Мы знаем о ваших возможностях.
— Я артист оркестра. Какие у меня возможности?
— Речь идет не о ваших музыкальных способностях.
— А о каких?
— Вы сами знаете о каких…
— Вы меня с кем-то спутали.
— Нет. Мы о вас знаем все.
— Откуда же?
— У нас есть люди.
— Эти люди сами ошиблись и вас ввели в заблуждение.
— Значит, наше предложение вы принять не хотите? — угрюмо спросил пегий человек.
— Ваш звонок я расцениваю как шутку, какую я оценить не могу из-за отсутствия чувства юмора.
— Печально. И для нас. И для вас. Мне хотелось бы дать вам время подумать, чтобы потом вам не пришлось жалеть о своем легкомысленном отношении к важному делу.
— Вы говорите таким тоном, будто угрожаете мне.
— Возможно, что и угрожаю. Безрассудное упрямство следует наказывать… Потом, вы, видимо, не верите в нашу серьезность и в нашу силу, вот вы их и почувствуете…
— И что же будет?
— Будут и мелкие неприятности… Скажем, в театре… Ну, предположим, на гастроли в Италию вы не поедете…
— Еще что?
— Вряд ли отыщет милиция альт Альбани…
— Так… Далее…
— Через три недели должно состояться ваше выступление в Доме культуры медицинских работников…
— Отчего же не во Дворце энергетиков?
— Во Дворце энергетиков срочно устроят конкурс бальных танцев, оркестру придется искать другой зал…
— Ну хорошо, в Доме культуры медицинских работников… И что же?
— Так ваше выступление не состоится… Оно, возможно, и нигде не состоится…
— Хватит! И меня можно рассердить.
— Это как вам будет угодно.
— Вы ведь себе противоречите. Вы приписываете мне какие-то особенные возможности и пугаете меня мелкими неприятностями. Но если у меня возможности, что мне ваши угрозы! Не подумать ли вам в таком случае, как самих себя обезопасить от неприятностей?
Секретарь хлопобудов, видно, растерялся. Молчал, дышал в трубку. Потом сказал, но не слишком решительно:
— Видите ли, тут особый случай, мы, наверное, не нашли подхода к вам, а потому разрешите считать наш разговор предварительным… Мы к вам по-земному… А вы, возможно, на своих высоких ступенях полны иных чувств… Возможно, вас обидели слова о вознаграждении… Это чуждо вам… Я понимаю… Мы шли здесь на ощупь… Но и вы нас поймите… Мы пытаемся заглянуть в будущее, и отчего же… существу… предположим, попавшему к нам из более высокой цивилизации, пусть и занятому своими целями, нам неведомыми, не помочь хоть капелькой своего богатства энтузиастам приближения будущего на Земле…
— Вы меня, что ли, под существом имеете в виду?
— Нет, это я в теоретическом плане…
— Вы меня пришельцем, что ли, считаете? Так я прошу вас ввести в хлопобуды профессора Деревенькина, он все объяснит вам насчет пришельца.
— Ирония здесь неуместна, — уже мрачно сказал пегий человек.
— А дальнейший разговор излишен.
— Печально. У нас ведь есть земные возможности, и как бы вам все же не пришлось сожалеть…
Договорить секретарю хлопобудов Данилов не дал, повесил трубку. «Жулики вы и будохлопы! — произнес он вслух. — Еще вздумали угрожать!» Он храбрился, но ему было худо. Мерзко было. Откуда они столько узнали о нем? И что за поводы он дал подозревать его пришельцем? Кто им поставил сведения? Клавдия? Ростовцев? Или, может быть, хлопобудный компьютер? Или Кудасов?
Не хватало еще и хлопобудов! «И так носишься, — думал Данилов, — а теперь еще и хлопобуды! Но, может, я зря, может быть, они и вправду полезные и умные люди, а деньги берут лишь на карманные расходы?..» Данилов опять вспомнил людей, стоявших в прихожей Ростовцева, и почувствовал, что они ему чужие. К дельцам, доставалам, пронырам душа у него не лежала. Нет, сказал себе Данилов, даже если хлопобуды узнают, что в музыке и в любви к Наташе он может быть только человеком, а стало быть, уязвим, и тогда он их не устрашится, ни в какое сотрудничество с ними вступать не будет.
28
Теперь Данилов спал часа по четыре в сутки. Его просили зайти в милицию к следователю Несынову, он не выбрался.
Он позвонил в оркестр на радио и сказал, что не сможет пока играть с ними. А ведь деньги были ему нужны.
Он играл в театре, играл дома, ездил на репетиции с оркестром Чудецкого. Когда играл, ему было хорошо. Когда отдыхал и думал о своей игре, сидел мрачный. Репетировали в утренние часы в зале Дворца энергетиков. Оркестранты были люди молодые, Данилов пришелся бы им старшим братом, по вечерам они работали кто где, кто в театрах, в том числе и драматических, кто в Москонцерте, кто в ресторанных ансамблях. Все они были недовольны своим теперешним положением, и то, что они были вынуждены исполнять на службе, им не нравилось. Душа их рвалась к большой музыке. Пусть за эту музыку и не платили. Все они, если разобраться, были юнцы, еще не утихшие, жаждущие простора и признания, уверенные в своих шансах сравняться с Ойстрахом, Рихтером, а кто — и с Бетховеном. Первый раз на репетицию Данилов ехал в ознобе, в ознобе он вышел и на сцену. Чувствовал, как смотрят на него оркестранты. Друг другу они уже знали цену. Данилов играл старательно, но, наверное, хуже, чем дома, да и не наверное, а точно хуже. Однако в оркестре лиц недовольных он не заметил. Но, естественно, и по пюпитрам стучать никто не стал. Отношение к нему было спокойное, как бы деловое. Ну, сыграл — и ладно. Данилов отошел в сторонку, присел на стул, опустил инструмент. Чудецкий с Переслегиным стояли метрах в пяти от него, говорили озабоченно, но не об его игре и не об игре оркестра и других солистов — валторны и кларнета, а о том, что симфония звучала сорок четыре минуты, Переслегин заметил время. Это много, считали они.
