Алексей Лукьянов - Спаситель Петрограда
Вышел я на улицу, а свинья-то как побежит! И я за ней. Только сорок лет — это не четырнадцать, да и пузо отрастил, будто рожать собрался. Убежала свинья. Я остановиться хочу, а сзади будто клекот. Я обернулся, а за мной летит огромная красная курица, и лицо у нее Митькино. Догонит — заклюет насмерть. Вот и побежал я. А вокруг виды странные какие-то мелькают — горы, ущелья, деревни, пещера какая-то, а в ней солдатики маленькие, как оловянные, только живые. Бегу от курицы, она квохчет яростно… запнулся. Об Петьку и Митьку. Выпотрошенные оба, крысы в них сидят, и змеи кишат вокруг. Свинья в кишках рылом возюкает, курица глаза клюет.
Не помню, как и домой вернулся. Никого ожидать не стал, пошел в банк, вынул из сейфа кулончик, и нажал на красную кнопку.
13. Лыжня
Манька и Федька канючили:
— Варя, мы устали. Варя, холодно.
Ещё бы не холодно, когда крещенские морозы. Мачеха отправила Варю за водой, а Федька с Манькой увязались следом. Чего ж сейчас хныкать, сами виноваты.
Ревна — река медленная, огибает деревню по дуге длиной в несколько верст. Воду берут в полынье под обрывом, пока в гору с вёдрами влезешь — умаешься. А тут сани тяжёлые, и бочонок немаленький под воду. Впрочем, до проруби добрались быстро да весело. По пути им попался немец, замёрзший до синевы, и подарил по конфетке, которые младшие ребята тут же прикончили. Варя свою конфету есть не стала, приберегла до вечера. Вниз, к реке, скатились на санях, опрокинулись в сугроб, с хохотом вылезли из снега и поехали дальше.
У проруби Варя довольно споро наполнила бочонок водой, и они тронулись в обратный путь. Тут и выяснилось, что малышня уже устала.
— Варя, мы домой побежим? — спросила Манька.
— Ага, и вас тут же Алексеята поймают, и на водку у фашистов сменяют, — припугнула сестру Варя. Тащить этакую тяжесть одной в гору, пусть и по пологому откосу, Варе вовсе не улыбалось. С помощью малых Варя рассчитывала управиться побыстрее.
Манька надулась. Худой нрав полицаев Алексеят, братьев Алексеевых, был известен на всю деревню. Немцы так не лютовали, как Алексеята. Они же убили прошлым летом брата Митю, который возвращался от соседей во время комендантского часа. Варя сама видела это в окошко.
Делать нечего, впряглись все вместе, Варя — коренной, а Федька с Манькой — пристяжными. А берег, как назло не приближается, ну ни на капелюшечку. Мороз трещит, из носу течёт, руки даже в рукавицах зябнут. Федька уже ревмя ревёт, ему шесть годков всего, Манька, слава богу, ещё держится.
Варя вынула из рукавицы спрятанную до поры, до времени конфету, и показала брату:
— Вывезем на берег — подарю.
Федька купился. Манька ему позавидовала и обиженно проканючила:
— А мне?
Варя пообещала отдать свой химический карандаш.
Вновь потащились вперёд. Неуклонно приближался последний, самый крутой подъём, и теперь он не казался таким уж лёгким, каким воспринимался сверху. Тропинка была достаточно широкой, чтобы свободно провезти сани с бочонком, но её ширины оказалось недостаточно, чтобы тащить эти сани втроём. Остановились передохнуть перед штурмом высоты. Чем дольше стояли, тем тоскливее становилось на сердце от предчувствия мучительного подъёма.
Тут санки кто-то подтолкнул сзади, и весёлый мужской голос прикрикнул:
— Тяните!
Потянули, и тропинка стремительно побежала под ноги, и санки старались больно стукнуть в лодыжки. Малыши резво бежали, радуясь, что всё оказалось легко и просто, а Варя то и дело оглядывалась, но из-за бочонка помощника видно не было.
Сани пулей вылетели на улицу, Варя крикнула: «спасибо, дяденька!» — и быстро повлекла за собой сани и Маньку с Федькой, потому что знала — никого за санями не было.
— Варь, а ведь там никого не было… — задумчиво бубнила на ходу Манька.
— С чего ты взяла? — рассердилась Варя. — Дядька Федот там был, он и подтолкнул.
В это время Федька вспомнил об обещанной конфете и заревел. Варя быстро стряхнула рукавицу и отдала брату честно заработанное лакомство. Пока Манька следила, как Федька торопливо грыз трофей, все трое добрались до дома.
До конца зимы всё было спокойно. Немцы гоняли партизан, партизаны — немцев. Днём грабили полицаи, ночью — партизаны. Попробуй им не дать, в партизанах ведь и Варин отец, а ну как с голоду помрёт?
Несколько раз деревня горела, целым остался лишь дом, в котором жила многочисленная Варина семья. Вскоре к Лукутовым на поселение перебралась почти вся улица.
Линия фронта, между тем, приближалась. По ночам слышны были гулы авиамоторов, днём рокотали орудия, если бы не февраль, вполне можно было бы принять этот орудийный гул за раскаты майского грома. Немцы готовились драпать.
Как-то ночью кто-то растолкал Варю. Она открыла глаза — мачеха.
— Иди за водой!
Никогда еще мама Нюра, как велел отец называть свою жену детям, не заставляла Варю идти за водой ночью (Варя украдкой глянула на ходики — четыре часа), да и как идти — полицаи ведь… но девочка послушалась и встала. Она молча собралась и вышла на улицу. Мачеха уже стояла там. Она взяла Варю за руку и повела к реке.
«Топить будет», — испуганно подумала Варя. Хотелось закричать, да во рту откуда-то конфета появилась, язык к щеке прилип. Варя решила, что спит, однако холодный февральский ветер убедил её в обратном.
Подошли к обрыву, к самой тропке. Там стояли сани с бочонком. Было темно, холодно, безлунное небо надёжно затянулось тучами, мачеха куда-то исчезла. Варя стояла, бессмысленно пялясь на сани. Делать нечего, взялась за верёвку, дёрнулась… сани стояли, будто примороженные.
— Чтоб вас… — чертыхнулась Варя и дёрнула сани посильнее. Результат остался тем же — сани не двигались.
Посмотрела поближе, отгребла снег — полозья были в полном порядке. Девочка даже подкопала под ними снег. Потянула… Сани остались стоять на прежнем месте. Варя и толкала, и тянула, и пыталась перевернуть, столкнуть сани с обрыва — всё напрасно.
— Ну что же вы! — заревела она. Платок сбился набок, ветер перепутал волосы, снег сыпался на голову, за ворот, слепил глаза.
Где-то истошно залаяла собака. Её подхватили другие, и Варя увидела, как чьи-то тени строем движутся к их избе. Ветер донёс запах керосина. Застучали молотки, заголосили бабы, малыши подняли рев.
— Тяни! — послышалось сзади.
И Варя ещё раз потянула.
Сани остались на своем месте, но что-то сдвинулось. Обрыв приблизился на шаг. На два. Голоса за спиной — Алексеята! — окликнули Варю. Это придало ей сил, она потянула сани сильней — и сдёрнула деревню с места. Сани слиплись с Прилепами, Варя тянула сани, и вот они покатились с обрыва по тропинке, как по лыжне, все вместе — сани, Варя и деревня Прилепы.
Скорость была головокружительная. Варя вцепилась в сани, Ревна промелькнула, исчезли голые орешники, все понеслось! Алексеята матерились, все сильнее пахло керосином, изба Лукутовых полыхнула и зашлась пламенем, вокруг мелькали какие-то фигуры и дома… вдруг сани остановились.
Здесь светало. От резкой остановки пламя сбилось. Вокруг себя Варя увидела город с церквами, людей, военный патруль с красными повязками и звёздами на шапках. На пьедестале стоял Сталин. Крики Алексеят прекратились. Свастики на рукавах выдали их с головой, да ещё и тлеющие брёвна избы и дикие крики людей внутри говорили сами за себя. Молоденький немец воздел руки вверх и выкрикнул:
— Гитлер капут.
Как будто всё закончилось хорошо.
— Тяни назад, — услышала Варя знакомый уже голос.
14. Толкучка
Катька и Женька не были сестрами, но, пожалуй, от этого их дружба была только сильнее. Уж такие они были подруги, что злые языки чуть ли не лесбиянками их называли. Они только смеялись: господи, ну что может быть глупее лесбийской любви?!
Мужья их сами дружили не первый год, имели на двоих большой катер, и часто летом Катькины и Женькины родственники уходили подальше в верховья Камы, по крайней мере до тех пор, пока катер мог свободно плыть. Женькин муж Андрюха десять лет работал в Камском речном пароходстве, поэтому лоцию знал прекрасно, на мель еще ни разу не садились.
Словом, нормальные девчонки, каждой уже по тридцать с маленьким хвостиком, дети уже в школе, на ноги уже встали, впереди больше половины жизни — песня!
Пожалуй, у Женьки и Катьки была только одна странность — Костя.
Костя был похож на кабана. Маленькие глазки неопределенного цвета, полное отсутствие лба, сломанный в нескольких местах нос, порванная верхняя губа, уши небольшие, прижатые к черепу так плотно, что, казалось, ушных раковин не было совсем. Все это умещалось на дыньке головы, венчавшей собой двухметровое бочкообразное тело с кривыми ногами и короткими толстыми руками. Постоянно жевал резинку, и многие клялись, что при этом Костя злобно похрюкивал. Этот урод постоянно торчал рядом с сэконд хэндом, в котором работали Женька с Катькой, а если его и не было поблизости в течение рабочего дня, то около шести вечера он обязательно заезжал за ними на своей бордовой «Ниве», или в крайнем случае — на такси.
