Алекс Адамс - Еще жива
Джо завязывает на перчатке узел.
– Сходите в туалет и пописайте на полоску.
Моррис направляет меня из комнаты. Безвольная, я даю ей отвести себя в туалет. Я мочусь на полоску, пока она расхаживает взад-вперед. Две розовые линии постепенно проявляются в белом прямоугольнике.
– Сколько линий?
– Две.
Взрыв смеха.
– Я рада, что кому-то из нас это кажется смешным, – бормочу я.
– «Я ничего не знаю о родах!»[46] – визжит она.
Когда мы входим, Джо опять широко улыбается.
– Похоже, смертный приговор вам заменили пожизненным заключением.
Он бросает мне пузырек, в котором гремят таблетки. На нем написано: «Витамины для беременных».
Как и все плохие идеи, эта пришла мне на ум посреди бессонной ночи, когда мой ум неизменно переключается на канал, где я снова маленькая девочка. Этой ночью я успела пролистать многие страницы своей жизни, наполненные сожалением, минутами стыда, все еще заставляющими покраснеть щеки взрослой уже женщины; я бродила по переулкам прошлой жизни мимо всех этих принятых решений и неиспользованных возможностей. Потом мне семь, шесть, пять, четыре, три года. Я тащу за собой вишнево-красную коляску с Фини, моей плюшевой обезьянкой. Невидимый палец цепляет за одну из моих душевных струн и туго натягивает, и мне до боли хочется опять увидеть обезьянку. Это щемящее чувство перерастает в болезненную фантазию, где я держу Ника за руку и мы оба смотрим на ковыляющего впереди нас ребенка, держащего под мышкой Фини.
Я просыпаюсь на мокрой подушке.
За завтраком я рассказываю Моррис про обезьянку Фини.
– Я пойду с тобой, – говорит она.
– Что?
– Ты собираешься пойти к своим родителям, да?
Она видит меня насквозь.
– Ты угадала.
– Сначала кофе. Потом мы раздобудем пару велосипедов.
Уже через час мы крутим педали, проезжая по безжизненным улицам. В пригороде сорные травы, разросшись, скрыли бордюры тротуаров. Они как будто знают, что больше никогда не увидят газонокосилку, никогда больше их стебли не будут скошены. Повсюду признаки того, что природа установила свою власть. Виноградные лозы взбираются по кирпичным стенам, захватывая водосточные желоба. Они сжимают в своих удушающих объятиях молодые деревца, поднимаясь к живительному солнечному свету. Наши колеса катятся по мостовой, слишком потрескавшейся и покоробившейся от солнечного жара, чтобы зелень могла пробиться сквозь разломы в асфальте. Природа меняет землю привычным для нее способом, празднуя свое окончательное превосходство.
Мое воображение забавляется жестокой игрой, убирая эти новые украшения и показывая мне, как было раньше. Я ездила по этим улицам, когда они еще были ухоженными, а люди не имели представления о том, как скоро наступит конец света. Тогда газоны были аккуратно подстрижены, в цветниках выполоты все сорняки, а краска на домах не шелушилась. Теперь тут больше не слышно шелеста разбрызгиваемой дождевальными установками воды, который сопровождается щебетом птиц и жужжанием насекомых. Сейчас места́, где я когда-то жила, превратились в странный новый мир, в котором кто-то прячется за занавесками и что-то крадется по пятам. У меня есть пистолет. Есть патроны, или пули, как они там правильно называются. Я не стрелок, вообще-то. Все, что я знаю – вернее, все, что мне нужно знать, – это как взвести курок и нажать на него.
Не так давно я проезжала по этим улицам на автомобиле Дженни. Тогда я видела наших родителей в последний раз. Может, они все еще живы. Надежда наполняет меня, как гелий воздушный шар, и я кручу педали быстрее в надежде добраться туда до того, как какая-нибудь большая колючка его не проколет.
Здесь все почти так же, как и в былые времена. Я торможу у края дороги, бросаю велосипед на траву, но сейчас не бегу к входной двери. Моррис останавливается, упирается ногами в землю, не вставая с седла. Затем осторожно опускает свой велосипед рядом с моим, достает оружие.
Я приехала подготовленной: у меня есть ключи.
Запах ударяет мне в нос и отбрасывает назад. Я пялюсь на свою компаньонку.
– Боже праведный, – говорит она, – к этому запаху невозможно привыкнуть. Ты как, в порядке?
Я оборачиваюсь.
– Кажется, не совсем, – констатирует Моррис, и ее голос становится мягче: – Пойдем не спеша, хорошо? Где обезьяна?
Я держусь за нос, стараясь не дышать, стараясь не думать о том, что этот запах, вероятно, все, что осталось от моих родителей. Моррис похлопывает меня по спине.
– Я в порядке. Она, должно быть, на чердаке. Они все наши игрушки держали наверху в коробках.
Воздух в доме затхлый, тишина оглушающая. Живя с детства с электричеством, я никогда не замечала, как много от него шума. Все остальное как и прежде. В прихожей порядок, только на розовом диване толстый слой пыли. В кухне чисто, тарелки убраны на место, в мойке пусто. Кровати застелены, и даже в ванной нет плесени. Мама прибрала перед тем, как…
– Там, наверху. – Я показываю на лаз в потолке прихожей.
Синтетическая веревка, привязанная к раскладной лестнице, свисает достаточно низко, чтобы я смогла за нее ухватиться. Мы лезем в полумрак чердака. Солнце проглядывает сюда сквозь крохотные запыленные оконца. Пылинки беспорядочно кружатся в солнечных лучах.
Моррис кашляет.
Все мое детство находится здесь, сложенное в коробки, на которые наклеены этикетки, подписанные аккуратным почерком моей матери. С одной стороны – имущество Дженни, с другой – мое. «Так легче будет разобрать, – говорила мама, – когда у вас появятся собственные дети».
У меня на глазах выступают слезы. Я притворно кашляю, чтобы их отогнать.
– Хотелось бы забрать отсюда все, – заявляю я.
Моррис криво улыбается.
– Тебе понадобился бы грузовик.
Она права, штабеля коробок образуют небольшие горы.
– Может, когда-нибудь, – мягко произносит она.
– Может…
Мы принимаемся за работу. Я не задерживаюсь на старых фотографиях. Я с трудом узнаю счастливых людей, запечатленных на снимках, хранящихся в альбомах с пухлыми обложками. Они принадлежат тем временам, о существовании которых в действительности я уже сомневаюсь. Вполне вероятно, что прошлое – это только сказка, которую мы рассказываем друг другу раз за разом, пока не начинаем в нее верить.
Я нахожу Фини в коробке с другими старыми игрушками и забираю ее для своего ребенка.
На обратном пути я захожу в туалет. Гляжу на подвальный люк в полу. Он заперт.
Интересно, кто из соседей продержался достаточно долго, чтобы вставить болт.
Моррис чихает.
– Аллергия.
Это не аллергия. Мы обе знаем – и Моррис, и я. Но никто из нас не хочет признавать правду. Мы идем через холл школы, когда ее рвет на пол кровью.
Она вытаскивает свой пистолет, засовывает ствол в рот и – бах! Именно так. Ее череп разлетается на куски, разбрызгиваются мозги, окрашивая стену в бежевый цвет. А у меня в голове вертится эта дурацкая мелодия из рекламы конфет на палочке. «Поспеши, доктор Лектер[47], и не забудь бутылку хорошего «кьянти» и порцию бобов. И ложку, тебе понадобится ложка, потому что эту жижу вилкой не подцепишь».
Голоса звучат далеко, на расстоянии миль, в конце длинного темного туннеля. Но они приближаются. Ближе. Ближе. Ближе. И вот они уже прямо возле меня, кричат мне в лицо, пытаются оттащить от Тары Моррис. Только сейчас я осознаю, что стою на коленях и прижимаю ее к себе, пытаясь черпать ее мозги и запихивать назад в череп. Повторение убийства Дженни.
– Не трогайте меня! – ору я, но они продолжают тянуть меня, вынуждая отпустить ее.
Рыдания перехватывают горло, и все, что я могу произнести, – это всхлипывающее «Нет, нет…».
Затем во мне что-то раскалывается на две части, возможно, это мой разум разделяется, помещая ужас и скорбь в стальной склеп, и я вдруг смотрю на происходящее не то чтобы бесстрастно, но достаточно отстраненно. Я отделена. Я другая, не часть всего этого. Совершенно не часть того, что здесь происходит.
– Нужно все убрать.
Отрешенная.
Я шагаю через холл в сторону каморки с принадлежностями уборщика. Настало время ведра и швабры. Кто-то должен убрать месиво, оставленное Моррис.
Именно я зажигаю спичку, от которой загорается тело моей подруги. Стараюсь делать вид, будто не замечаю запаха жарящейся плоти. Когда она уменьшается до объема содержимого пепельницы в местном баре в субботний вечер, я иду в комнату Ника и вытаскиваю его письмо из кармана. Сейчас углы конверта пообтрепались, а бумага от холода стала жесткой. В этой комнате все еще пахнет им, солнечным светом и цитрусовыми, хотя здесь не осталось ничего, что принадлежало ему. Впрочем, мы принесли сюда совсем немного. Человеку для выживания во временном пристанище нужен минимум.
Запах Ника усиливается, когда я поднимаю ноги с пола и ложусь на его кровать. Я закрываю глаза и перебираю воспоминания в поисках идеальной картинки.
