Галина Тер-Микаэлян - На руинах
Пока разбавляли и дегустировали ректификат, обсуждали политические события, картошка подгорела. То, что уцелело, полили сверху рыбными консервами и съели здесь же на кухне, черпая ложками, позаимствованными из стола все той же многострадальной Агафьи Тимофеевны. Потом стали рассматривать дно опустевшей кастрюлечки – оно почернело, и эмаль безнадежно потрескалась. Кроме того, как на кухне, так и в прихожей прочно установился назойливый запах горелого.
– Тяга у вас ни к черту, – сморщив нос, констатировал Вася и опасливо оглянулся, – будет тебе от бабки Агашки. Может, нам смыться по быстрому?
Однако спирт-ректификат придал Коле смелости, и он беспечно махнул рукой.
– Плевать, что она мне сделает?
– Ну, все-таки… Неудобно как-то. А где она, кстати?
– Да шляется где-то по очередям, ну ее! Давай лучше отсюда в комнату переселимся, чтобы эту вонь не нюхать – говорят, от дыма рак легких может быть.
Они ушли в комнату и, плотно прикрыв за собой дверь, сели играть в преферанс. Раскрыв веером карты, Вася деликатно поинтересовался:
– Ты, Коляша, извини, конечно, но что там с Алексеем? А то у нас на комбинате бабы болтают.
Хмыкнув, Коля пожал плечами.
– На то и бабы сделаны, чтобы болтать. Шесть трефей.
– Шесть пик. Я просто говорю, что люди уже вроде как привыкли к комплексу, полгорода там время проводит – видео, дискотеки, салон. Главное, что в кафе там пожрать можно было в магазинах-то пусто. Потому и болтовня пошла – одни говорят, Алексея арестовали за растрату, другие считают, он в бега подался. И с комплексом вроде что-то не то – какое-то нарушение законности.
– Лешка уехал по делам, и сам перед отъездом распорядился закрыть комплекс – значит, были причины. Приедет – откроемся. Пасуешь?
– Сейчас, жди! Буба шесть. А когда он приедет?
– Я что, знаю? Шесть червей. У него бизнес. Зарплату за август нам всем выдали, никого не уволили. Да если б там было какое-то нарушение, то ревизоры бы давно все вверх дном перерыли!
– Это точно – у нас на комбинате сегодня комиссию ждут, так все на ушах стоят. Ладно, я пас, бери прикуп.
Почесав затылок, Коля тряхнул головой.
– Семь трефей.
– Вист.
– Ладно, пас.
Игра шла скучно, в конце концов, смешав карты, Вася сказал:
– Надоело, сегодня что-то никакого азарта. Давай, еще немного ректификата водичкой разбавим, раз закуска осталась. Слушай, а девчонка эта, что я у тебя в прошлый раз видел, все к тебе бегает?
– Зойка? Бегает, конечно, куда она денется? – Коля плеснул себе и Васе в стаканы ректификату, долил минералкой «Алидэ». – А что, понравилась?
– Симпатичная. Ты жениться еще не собрался?
– Шутишь? Жениться на Зойке? Да она с малых лет по мужикам промышляет, ее полгорода знает. Это ко мне она за так бегает – я ей нравлюсь.
– Везет тебе, – вздохнул Вася, – тебя бабы любят. Как ты ее подцепил, интересно?
– На фиг мне ее цеплять – она меня первая стала клеить. Пришла в салон стричься, а я как раз там возился – подключал в сушилке фены, что Алешка из Парижа привез, они, заразы, на триста восемьдесят вольт, трансформатор пришлось ставить. Ну, она и начала липнуть: «А я тебя знаю, тебя Коля зовут». А я, естественно, не железный, ты сам ее видел.
– Да, девчонка клёвая, что надо. Она Агашки не боится?
– Боится? – Коля расхохотался и долго не мог успокоиться. – Это Зойка-то? Ладно, – сказал он, вытирая слезы смеха, – давай еще по маленькой сообразим, а то сто лет не виделись. За встречу.
– Я уже пойду, наверное, – Вася опорожнил стакан и поставил на стол, – а то сейчас Агашка заявится, – опасливо оглянувшись, он прислушался и начал подниматься – несколько неуверенно, потому что спирт-ректификат его слегка разморил.
– Брось трусить, сиди. Кстати, может, попозже и Зойка прибежит – с позавчерашнего дня ее что-то невидно.
Последний довод заставил Васю вновь опуститься на место.
Зойка была занята – вот уже третий день она, выполняя личное указание Яши Родина по прозвищу Жак, занималась журналистом Артемом Дорониным. В то время, как друзья играли в карты и болтали, она готовилась к очередному выходу на работу и натягивала ажурные колготки. Потом, по балетному выгнув носок, начала разглядывать ногу – прелесть. Прав Жак – для настоящей работы советское дерьмо не годится, только импорт.
Из кухни в ее комнату потянуло запахом махорки – отчим, зараза, дымит на кухне. Презрительно сморщив нос, Зойка отворила дверь и громко крикнула:
– Папашка, хватит на весь дом отравой дымить, сейчас Ксюшка из школы придет, а тут от твоей заразы сдохнуть можно. Бери «Кент», я угощаю, – но поскольку он ей не ответил, она вытряхнула сигарету из пачки и встала в дверях кухни, как была – в обтягивающем топике и ажурных колготках – и издевательски фыпкнула: – Ладно, сама все выкурю, раз не хочешь. Мне что, я себе сигареты всегда достану, это вам на заводе по пачке махорки в неделю выдают. Козлы!
Насмешливо глядя на угрюмо набычившегося отчима, она продолжала кривляться и ёрничать, а он, трусливо отведя глаза, попыхивал неуклюже свернутой самокруткой.
… Зойке было три года, когда слесарь-инструментальщик Щеглов женился на ее матери. Он честно пытался полюбить девочку и даже официально ее удочерил, хотя не дал своей фамилии, но не лежало его сердце к этому ребенку. Тонкая смуглая и черноволосая Зойка ничем не походила на мать – ширококостную бесцветную блондинку. Соседи судачили, что девочка, скорей всего, пошла в отца. «Скорей всего», потому что отца этого никто никогда и в глаза не видел, но, если судить по Зойке, то был он писаным красавцем.
Стройная, длинноногая с лебединой шеей и точеным личиком, она уже в двенадцать лет вытянулась выше матери и отчима. Щеглов, как многие невысокие люди, болезненно реагировал на все, что связано с ростом. Словно чувствуя это, в разговоре с родителями Зойка нарочно повыше вскидывала голову и подчеркнуто свысока смотрела на них своими прекрасными черными глазищами.
Детей у Щегловых не было около трех лет, и отчим страшно переживал. Потом, когда родилась дочь Ксюша, он был на седьмом небе от счастья, но с годами его чувства остыли – из-за родовой травмы один глаз у малышки сильно косил, и Щеглову постоянно мерещилось, что люди подсмеиваются над ним, сравнивая его родную дочь и цветущую красотой Зойку. Ксюшу возили на консультацию в Москву, но врачи объяснили родителям, что этот тип косоглазия лечению не поддается – есть, конечно, шанс, что поможет операция, но это только когда девочка станет взрослой. После поездки в Москву Щеглов начал выпивать – сначала изредка, потом чаще.
Что касается Зойки, то косоглазия младшей сестры она словно бы не замечала, и та была для нее единственным любимым существом. Они спали в одной комнате, и иногда, увидев страшный сон, Ксюша перебиралась к старшей сестре. У Зойки внутри все переворачивалось от нежности, когда малышка доверчиво прижималась к ней, ища защиты. Она начинала рассказывать длинную-предлинную сказку, и Ксюша, постепенно успокоившись, вновь засыпала.
Зойке не было еще и двенадцати, когда соседка приметила ее целующейся в подъезде со старшеклассником. Разумеется, рассказала матери, та взбеленилась, надавала оплеух, отругала последними словами. Отчим не вмешивался, но стал мрачнее тучи. Обсудив ситуацию, родители решили установить для Зойки казарменный режим – в школу и из школы, никаких гуляний с подружками, никаких кино. Скучно – читай книги или смотри телевизор. Кровать шестилетней Ксюши решили перенести в комнату родителей – чтобы девочка не подвергалась губительному влиянию старшей сестры. Это ранило Зойку сильней всего. Хотелось кричать и выть в голос, но нельзя было показывать «им», как ей больно. Стоя посреди опустевшей комнаты, она сказала зло и громко, чтобы слышно было за стеной:
«Кретины…нутые, будут все трое в одной комнате спать, чтобы Ксюшка видела, как они друг с другом по ночам…аются. А мне что, мне только лучше – своя комната».
Казарменный режим не помог, и родители, в конце концов, махнули рукой. С тринадцати лет Зойка начала тискаться с ребятами «по-настоящему». Ее приятно волновали прикосновения их рук к своему телу, но больше всего нравились ласки и нежность. Парни, обсуждая ее, смеялись.
«Приласкать, как кошку, она сразу готова дать».
Она не смогла бы точно сказать, кто и когда лишил ее невинности – во всяком случае, не сохранила об этом никаких болезненных или трагических воспоминаний. Когда сутенер Яша Родин обратил внимание на высокую для своего возраста и уже бывалую девчонку, ей было лет тринадцать-четырнадцать.
«Мы с тобой будем делать большие дела, – благосклонно сказал он ей, – но только если ты станешь меня слушаться».
Зойка поверила – во-первых, Родин разбудил ее честолюбие, а во-вторых, ей просто стало интересно. Кроме нее в подчинении у него было еще несколько девушек, и Жак, как человек начитанный, часто проводил с ними нечто вроде лекций по ликбезу. Просто и безо всякой скабрезности говорил о сексе, раздавал ксерокопии переводных работ на тему, учил, как предохраняться и как тактично осмотреть клиента, чтобы не подцепить заразу, о чем с ним говорить. Снабжал девочек импортными презервативами и сводил их со спекулянтами, торговавшими фирменной одеждой. Иногда на Жака находило вдохновение, и тогда он переходил на отвлеченные темы – рассказывал о школе гетер в древней Греции, о нынешних японских оиран, о последних парижских модах. Зойка слушала, раскрыв рот, впитывала – это было в сто раз интересней всего того, что рассказывали учителя в школе.
