Леон де Винтер - Право на возвращение
Оказывается, Эва запаслась вином, хлебом и сыром. Она сидела возле него на постели, скрестив ноги, простыня, в которую она завернулась, чтобы скрыть от него грудь и живот, разошлась, и он мог видеть все. За окном плескалось море, и с вечерней набережной — это поражало его — доносился чей-то смех. Брам, опершись на локоть, не спеша рассматривал ее, проститутку, оказавшуюся его любовницей или, вернее сказать, — женой, которая распространяла вокруг себя аромат секса; на верхней губе и на плечах у нее выступали бисеринки пота, блестевшие в свете ночника. Чувство безвозвратной утраты, жившее все эти годы глубоко в груди и раздиравшее его сердце, чувство, ставшее почти привычным, все еще оставалось в нем, но теперь, благодаря ей, он мог с ним справляться. Он страстно желал ее тела, ему хотелось разгадать секрет ее нынешнего, особого состояния. И он понимал, что никогда не раскрыть ему этого секрета, что так оно и должно быть. Раньше, с Рахель, ему неприятно было, что в животе ее растет, внимательно следя за ним, постороннее существо, что он как бы касается его, когда занимается с ней любовью. Но с Эвой та же картина становилась символом плодородия и необходимой для этого тесной близости.
Где вырастет его новый ребенок? Эва может уехать в богатый русский город; она будет надевать на девочку платьице и завязывать ей банты; осенью они пойдут гулять по шуршащим под ногами листьям, а когда придет зима, Эва наденет ей шубку; они будут бродить по ГУМу, возле Красной площади; она будет держать ее ручки, чтобы было не так больно, когда ей станут прокалывать ушки, чтобы вдеть серьги.
— Но только вместе с тобой, без тебя я никуда не поеду.
— Я поеду с тобой, — кивнул Брам.
Она взяла его руки и прижала к своей груди.
— Без тебя — я не смогу без тебя, Брам. Правда-правда. — Она поцеловала его руку. — Я знаю, что говорю, как глупая девчонка, но это правда. — Она еще раз поцеловала его руку.
— Милая, милая, не надо. — Он осторожно взял ее руку и поднес к губам. — Это полагается делать наоборот, вот так.
Эва накинула простыню на плечи, а он спустил поднос на пол. Она прижалась к нему, положила голову ему на грудь и спросила:
— Кого мы возьмем с собой?
— Куда? — Он погладил ее по плечу.
— В Москву.
— Мы можем кого-то взять с собой?
— Это вопрос денег, как я понимаю. С русскими всегда можно договориться.
— Я не такой богатый, Эва.
— У меня есть деньги. Не слишком много, но нам хватит. Твой отец — ему можно лететь?
Идея приобретала конкретность — она говорила то, что думала. Сможет ли он перевезти Хартога? А Хендрикуса? Позволят ли русские въехать в страну такой старой собаке? Или это просто игра, болтовня?
Он спросил:
— Когда ты собираешься ехать?
— До родов. И не хочу тянуть с отъездом.
— Значит, месяца через четыре? Или пять?
— Да.
— На что ты собираешься там жить?
— Как здесь. Фармакология везде фармакология. Химия везде химия. Ты мог бы преподавать.
— По-русски?
— Там живет двести тысяч израильтян! Есть школы, где преподавание ведется на иврите.
— Ив них изучают историю Ближнего Востока?
— Вполне возможно.
— Нет. Я знаю, что я должен делать. То же самое, что здесь. Я пойду работать на «скорую». Буду водить машину. Наверное, придется пройти курс русского языка.
Она выпрямилась и с нежностью посмотрела на него.
— Профессор, это прекрасная идея.
— Да?
— Да.
— И спасать зимой русских пьянчуг.
— Им придется поставить тебе памятник, — улыбнулась Эва.
— А Икки?
— И его заберем. Заберем всех, кого любим. Прочь отсюда. — Она поцеловала его в подбородок, потом в щеки и в лоб.
— А кто же здесь останется?
— Никого не останется, — сказала она и уселась на него верхом.
Они заснули обнявшись; проснувшись, он почувствовал, что отлежал руку. Разбудил его звонок мобильника, и он сразу отключил телефон, чтобы не беспокоить Эву. Звонил Икки.
Бесшумно встав, Брам затворился в ванной и перезвонил. Было одиннадцать вечера.
— Что случилось? — спросил он негромко.
— Извини, если помешал, но я кое-что нашел.
— Я не знаю, что ты искал.
— Я искал имена, которые дал нам Балин.
— Господи, Икки, я не знаю, хорошо ли будет, если ты…
— Ты можешь приехать прямо сейчас?
— Это так важно?
— Если б не было важно, я тебе не позвонил бы!
— Тихо, тихо!
— Извини, Брам, я несколько перевозбудился. Слишком долго просидел за компом, какие-то архивы, банки данных… Господи, даже не знаю, сколько законов я нарушил.
— И наследил?
— Понятия не имею. Меня это уже не интересует.
— А меня, напротив, интересует, — сердито заметил Брам.
— Вот придешь сюда, заговоришь по-другому.
— Где ты?
— В «Банке».
18Сквозь грязные стекла виден был свет, но, даже придвинувшись вплотную к окну, можно было разглядеть только неясный силуэт Икки и нечто расплывчатое на экране. Икки запер двери, и Браму пришлось стучать.
— Ты хоть принес чего-нибудь?
Вместо ответа Брам высоко поднял пластиковую сумку. Он купил по дороге гамбургер и бутылку колы. Икки снова запер дверь, и они прошли сквозь сумрачный зал к своим столам, к компьютеру.
— Я с полудня ничего не ел, — сказал Икки. Он забрал сумку у Брама и сел. — Решил попробовать порыться, эта штука не шла у меня из головы. То, что он нам подсунул, выглядело, как бесконечная работа. Поди-ка поищи. Одни имена чего стоят: Аделман, Броди, Френкель, Колберг. Ни малейшей зацепки. Найти где-то в мире еврея, родившегося между двухтысячным и две тысячи четвертым годом. С одним из этих имен. Или, по-другому: ему должно быть от двадцати до двадцати четырех лет. Замечательная задачка.
Он вскрыл коробочку и отхватил от гамбургера изрядный кусок, наклоняясь над столом, чтобы не капнуть кетчупом на одежду.
— Но ты ее решил? — спросил Брам, садясь за стол против Икки и закуривая.
— Прошелся по всем банкам данных. Чудовищно. Напоролся на какие-то жуткие дела. Насильники гнались за мной по пятам. Сколько же дерьма в мире, Брам!
— Никогда бы не подумал.
— Но я имел свой маззл.[75] Я с самого начала чувствовал.
— Твоя способность к предчувствиям в один прекрасный день станет легендарной.
— Уйми свой сарказм, Брам. У меня голова кружится от напряжения, в глаза словно песок насыпали, и вот-вот начнется изжога от твоей дерьмовой котлеты.
— Икра в продаже еще была, но блины и сметана кончились, а я знаю, что ты ешь икру только с блинами и обязательно со сметанкой.
— Ты успел хорошо меня изучить за это время, — насмешливо протянул Икки. — Я нашел то, что искал твой Балин.
— Ты нашел его?
— Думаю, что да.
— Что ты, собственно, нашел?
— Я думаю, что узнал то, о чем ты мне не хотел рассказывать. Тот теракт. Какая, на хрен, ракета? Никакой ракеты не было. Кто-то взорвался там. Это был еврей, иначе он не прошел бы шлюз. И он нес с собой какую-то необычную взрывчатку, чтобы и химикам Шабака было чем заняться. Еврейский террорист. — Икки снова откусил от гамбургера и принялся жевать.
— Ну-ну, продолжай, — поторопил его Брам.
— Во время проверки ДНК они выделили его Y-хромосому. Они исследовали еврейское дерево, выяснили, чьи Y-хромосомы нужно отследить, и передали информацию Шабаку. Вот откуда эти четыре имени. Мне повторить их?
— Я их помню, — ответил Брам.
— Но это тоже полное безумие, — продолжал Икки. Он положил полгамбургера назад в коробку, открутил крышечку бутылки и глотнул колы.
— Благородная отрыжка, — объявил он.
— Безумие? — спросил Брам.
— Безумие, да.
— Рассказывай дальше.
— Я наткнулся на имя Френкеля в голландском банке данных.
— В голландском?
— На твоей родине.
— Френкель голландец?
— Американец.
Откуда Браму было известно это имя?
Икки продолжал:
— Вначале был Сол Френкель. Родился в Германии, после войны учился в Нью-Йорке, получил гражданство. Нашел работу в Амстердаме, женился, у него было два сына. В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году вернулся в Америку с младшим сыном, у которого позднее родилась дочь. Линия Y-хромосомы здесь прерывается, потому что она передается от отца к сыну, дочери ее не получают, мы можем исследовать только мужскую линию.
Сол уехал, а его старший сын Михель оставался в Голландии до две тысячи второго года. Женился на голландке, у них родились две девочки, развелся с женой в тысяча девятьсот девяносто восьмом году. Через четыре года, уже после смерти Сола, Михель тоже уехал в Америку. Все аккуратненько записано в сети, в открытом доступе, ничего особенного. Но — кто бы мог подумать? — в Голландии от Михеля кое-что осталось.
