Сергей Пономаренко - Час Самайна
«Как поступить? — думала Женя. — Но можно ли считать мое видение действительным отображением того, что произошло ночью в гостинице «Англетер»? Ведь официальная версия гласит, что Есенин покончил с собой».
В какой раз она ругала себя за то, что написала эти письма, каждое из которых сообщало о гибели человека, и чувствовала себя соучастницей всего этого кошмара, потому что не могла его предотвратить. Если бы письма не были написаны, то можно было бы уговорить себя, что это лишь кошмарные сновидения, не имеющие права на жизнь.
— 36 —Хроника Плачущей Луны 3 декабря 1926 года
Галя посмотрела на аккуратно разложенные папки с рукописями, письмами, записками — все, относящееся к жизни и деятельности Сергея Есенина, что у нее было. Все приведено в порядок. Некоторые записи ей не нравились, особенно та, где он сообщал, что как женщина она ему не нравится. Скрепя сердце, но оставила ей «жизнь» — надо быть принципиальной во всем, до последнего, какой старалась быть всегда. Сверху лежал ее личный дневник, вместилище ее чувств, мыслей, переживаний, в котором она была предельно откровенна с собой, единственным читателем. Теперь его коснутся чужие руки, прочтут чужие глаза. Вот только поймут ли ее?..
Открыла дневник, прочитала последнюю запись, датируемую 25 июля:
«Вот уже мне наплевать. И ничего не надо, даже писать хочется, но не очень. Мне кажется, месяца нет, даже недели, так и пройдет, пройдет даже жалость.
Уходи и ты. Довольно.
Ты терпел, несчастный друг.
От его тоски невольной,
От его невольных мук.
То, что было, миновалось.
Ваш удел на всех похож
Сердце и правда порывались,
Но его сломила ложь.
Лучше смерть, нежели горестная жизнь или постоянно продолжающаяся болезнь. Ясно? Понятно? «Очень даже просто!» Значит? Ау, Уа! Полгода во всех состояниях — думаете, и все тот же вывод? Ну так... гоп, как говорится, а санатория — «его ж ерунда». Ну отсрочила на месяц, на полтора, а читали, что лучше смерть, нежели. Ну, так вот, вот...
Сергей, я тебя не люблю, но жаль «То до поры, до времени...»
Подумала, потом аккуратным почерком в конце добавила: «писала пьяная».
Да, так было тогда, в тот далекий день, а сегодня она трезвая, смертельно трезвая! Закрыла дневник и положила сверху на письма.
«Но что-то не так. Не должно быть так... Напоследок хочется совсем другого, а не просто прочитать пьяные строки, свои сумрачные мысли», — решила она, протянула руку к стопке бумаг и наобум вынула письмо. Прочла первые попавшиеся строки:
«Так живу скучно, только работаю. Иногда выпиваем, но не всегда. Я очень сейчас занят. Работаю вовсю, как будто тороплюсь, чтоб поспеть. Рад очень, что вам понравилось в селе. Ведь оно теперь не такое. Ужас как непохожее.
Целую вас и люблю. С. Есенин»
Галя зажмурилась, затем открыла глаза.
«Так лучше. Словно письмо мертвеца к другому мертвецу, пока еще живому, — подумала она. — Можно представить, что есть другой мир, немного похожий на наш, может, только более унылый, и Сережа, жалуясь на скуку, работает там, пишет стихи и... ждет меня. Ведь он меня любит — об этом говорят его слова в конце письма».
Аккуратно положила письмо на место. Посмотрела на наган, лежащий на столе.
«Все так просто. Взять его в руку, приставить к виску... Нет, некрасивая буду лежать в гробу, лучше в сердце. Удар свинца — и в небытие...»
Представила, как от выстрела кровь зальет бумаги, которые так бережно собирала, и это ей не понравилось. Встала, набросила пальто, взяла извозчика и поехала на Ваганьковское кладбище.
Стояла чудная зимняя погода с легким морозом, окрасившим Галины щеки слабым румянцем. Народу на улицах было много, детвора тащила санки, собираясь на ближайшую горку. Дышалось легко, но на сердце у Гали было неспокойно: она никогда не меняла принятого решения, так будет и в этот раз.
«Можно повременить, выждать, пока исполнится год со дня смерти Сережи, но тогда здесь будет людно и могут помешать, — подумала она, проходя сквозь кованые ворота и кивнув сторожу, выглянувшему из будочки. — А хуже всего томиться этой мыслью, словно приговоренный к смерти. Я тоже не железная, могу дрогнуть — и тогда всю оставшуюся жизнь буду презирать себя за малодушие».
Недавно выпавший снег накрыл кладбище белым ковром, и ей пришлось протаптывать тропинку к могиле. Ноги промокли.
«И мне их уже никогда не высушить», — подумала она, останавливаясь возле могилы. Достала заранее заготовленную записку и еще раз прочитала: «Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого ещё больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это будет всё равно. В этой могиле для меня всё самое дорогое, поэтому напоследок наплевать на Сосновского[21]и общественное мнение, которое у Сосновского на поводу».
Достала папиросу, закурила. Никогда табачный дым не был так приятен, как сейчас. Хотелось курить папиросу за папиросой, но она сочла это малодушием и после второй перешла к исполнению намеченного. Достала наган... Но вдруг у нее возникла одна мысль, и она, сунув его в карман, написала на коробке из-под папирос:
«Если финка будет воткнута после выстрела в могилу, значит, даже тогда я не жалела. Если жаль, заброшу её далеко...»
Достала наган, в левой руке держала финку — один из немногих подарков Есенина. В перчатках было неудобно, и она, сняв, спрятала их в карман.
«Как глупо! Будто они могут пригодиться мне в будущем, —- подумала она. Металл слегка прилипал к пальцам. — Все так прозаично, просто. Выстрел — и меня не будет. Все вокруг останется, а меня не будет. Я буду лежать на снегу и остывать, и ничего от этого не изменится, все будет идти своим чередом. .. Только меня уже не будет».
Предательские мысли заставили руку дрогнуть, пальцы задрожать, и Галя не стала больше тянуть. С мыслью «Я иду к тебе, Сергуня!» она нажала на курок. Осечка. Она слышала, что с наганом это бывает крайне редко, а вот сейчас случилось. Видно, судьба давала ей шанс одуматься. Она нацарапала на коробке папирос «1 осечка» и не изменила своего решения, хотя внутренний голос убеждал, что даже приговоренных к смерти второй раз не расстреливают, оборвавшихся висельников не вешают. Но она знала, в отличие от внутреннего голоса, что это неправда: в подвалах ЧК расстреливают до конца, без шансов на спасение. Вторая осечка вызвала удивление, третья — раздражение.
Барабан в нагане двигался, каждый раз щелчком сообщая об осечке. Она не знала, что однажды, напросившись на ночевку, Женя заменила пули в нагане на проваренные, трезво рассудив, что если просто его заберет, то найдется масса других способов свести счеты с жизнью. Но этим утром Галя по непонятной причине вынула из барабана все патроны и снова его ими же зарядила. Только один патрон упал и куда-то закатился. Тогда она зарядила наган новым, «свежим» патроном, шестым в барабане.
«Это судьба, — подумала Галя, когда наган пятый раз дал осечку, что было равносильно чуду. Ее палец устал нажимать на тугой спуск. — Последняя попытка... И если она будет неудачной, то мне суждено жить».
Но на этот раз наган ударил свинцом прямо в сердце, и ее тело, словно тряпичная кукла, безвольно упало рядом с финкой, застрявшей в снегу, и наганом, окрашивая все в красный цвет крови. На выстрел прибежал перепуганный сторож, который давно заприметил странную женщину в мужском клетчатом кепи и в черном поношенном пальто, навестившую кладбище в начинающихся сумерках, а теперь слабо подававшую признаки жизни. Это грозило неприятностями, и он бросился в сторожку, открыл дверь комнаты начальника, где был телефон, поднял трубку:
— Барышня! Алле! Срочно соедините с милицией! Милиция! Тут самоубивца, вся в черном, с наганом! Приезжайте, пока жива!
— Разберемся. Давай адрес, — ответили ему.
Через полчаса бездыханное тело Галины Бениславской погрузили в повозку и отправили в анатомический театр на Пироговку. Сторож, обрадованный тем, что в кармане самоубийцы нашли предсмертную записку, которая сняла с него все подозрения, налил себе в кружку целую четверть и выпил не торопясь, словно чай, за упокой души.
— 37 —Смерть Гали Женя восприняла как катастрофу и серьезно заболела нервами, так что ее положили в больницу Сербского. От сознания, что до нее здесь побывали Есенин и Бениславская, Жене стало еще хуже.
По ночам они по очереди навещали ее, но никогда вместе. Сергей читал свои стихи и объяснял, что истинный поэт не должен принадлежать ни к какой школе, ведь стихи идут от сердца, от восприятия мира, а школы связывают по рукам и ногам. Только свободный художник может нести свободное слово.
Галя жаловалась на несчастную судьбу и на то, что Женя, подруга, ее не уберегла. Женя плакала, просила простить и объяснить, как она должна была поступить. Галя, сделав строгое лицо, отвечала: «Сама знаешь», «Не строй из себя дурочку», «А ты подумай» и тому подобное, а потом исчезала. Раза два появлялась Нина Сац и, каждый раз снимая прозрачную косынку и демонстрируя красные родимые пятна, убеждала, что Яша принадлежит только ей и никому больше. Женя чувствовала, что это только начало, и вскоре к ней хлынула лавина ночных посетителей. Здесь была мама, укоряющая за то, что бросила ее больную умирать, а сама уехала; Иван, красный командир, сообщивший, что погиб при взятии Крыма, и в его смерти виновата она вместе с Блюмкиным; Володя Кожушкевич, умалчивающий об обстоятельствах своей смерти, но заявляющий о ее доле вины в этом, и еще много других — знакомых, юнкеров, подруг, объявляющих о своей смерти и частично обвиняющих в ней Женю.
![Георгий Гуревич - В зените [Приглашение в зенит]](/uploads/posts/books/68105/68105.jpg)
