Алекс Адамс - Еще жива
Я поднимаю руки.
– Видишь? У меня нет с этим проблем.
Но у меня, конечно же, с этим есть проблемы. На моем сердце уже были раны, оно и раньше подвергалось ударам. Сперва смерть Сэма. Потом мальчики. И вот теперь Ник. Но это другое, это больше. Похоже на пузырь горя, в тонких стенках которого я заключена. Как бы быстро я ни бежала, пузырь движется вместе со мной. Белка в колесе.
Я стала одна ходить по улицам. У меня есть пистолет. Я знаю, как им пользоваться, Моррис меня научила. В кармане у меня нож, и им я тоже умею пользоваться. Хотя действительно ли могу? Я не знаю. Но он у меня есть – холодная твердая стальная гарантия моей безопасности.
В карманах моего теплого пальто также есть и другие вещи: еда, деньги и мои ключи. Я не могу избавиться от этой привычки.
И нераспечатанное письмо Ника. Все, что у меня от него осталось.
СейчасТы любишь меня, мама?
Да.
Почему?
Потому что ты мой.
Почему?
Потому что мне повезло.
Тогда почему же ты не выглядишь счастливой?
Ах, малыш, я счастлива, что есть ты, но вместе с тем я и грущу.
Почему?
Потому что скучаю по твоему отцу.
Ты его тоже любишь?
Да, малыш, люблю.
Тогда почему его нет здесь?
Мы идем к нему, малыш, уже немного осталось.
ТогдаВ этом подвале хранятся сокровища. Золотые бруски, упакованные в полиэтилен. Их ценность беспредельна. Я открываю коробку. Сую чудесный брусок себе в карман.
– Ты и вправду собираешься это есть? – говорит Моррис у меня за спиной. – Я перестала уже много лет назад.
Я вздрагиваю от неожиданности, «твинки»[45] падает на пол с мягким хлопком.
– Запасы, – говорю я. – Я собираюсь уходить.
– Опять? Чем ты там занимаешься?
– Гуляю. Заглядываю в витрины магазинов. Выхожу, чтобы выпить утренний чай с девчонками.
Она входит в кладовую. Это комната размерами с мою квартиру, она заполнена продуктами. Здесь собрано большое разнообразие сладостей, прекрасная еда для конца света. Моррис вытаскивает золотистое пирожное из коробки, снимает обертку и запихивает его в рот. Затем еще одно. Проглотив, она широко улыбается мне, на ее зубах – налипшие крошки бисквита.
– Черт, я уже и забыла, как это вкусно. Ты уже прочла письмо Ника?
– Не-е-ет.
– Ну, ты крута!
– Это говорит женщина, только что затолкавшая «твинки» целиком себе в рот.
– Два.
– Леди и джентльмены, перед вами Тара Моррис, чемпион по поеданию «твинки» среди тех, кто остался после конца света.
Мы хихикаем, словно глупые девчонки, беззаботно и жизнерадостно, пока действительность снова не начинает сжимать нас своей безжалостной лапой.
Моррис становится угрюмой.
– Открой письмо. Пожалуйста.
– Я не могу.
Она качает головой. Ее глаза прощают мне это, а губы – нет.
– Ты напугана. Эти страхи не приносят тебе ничего, кроме бесконечных прогулок по улицам с полными карманами «твинки» и мыслей о нем до умопомрачения.
– Всего лишь одно «твинки».
Всего лишь одно «твинки» сначала. Потом два. Через четыре недели после того, как Ник ушел, я уже скрашиваю свои прогулки четырьмя напичканными химией пирожными. Я стараюсь делать вид, будто его вообще не существует. Я стараюсь себя убедить, что он умер. Я молюсь, чтобы он был жив и здоров в кругу своей семьи.
Когда это случается, я нахожусь в библиотеке, той самой, где погибли надежды моей сестры, прежде чем ее убил Поуп на пустынной улице. На стене нет новых списков. Старые взволнованно трепещут, когда я распахиваю дверь. Смотри-ка! Человек! А потом они успокаиваются. Библиотекарши нет, ее надменность теперь заняла место в исторических книгах, как событие прошлого. И сейчас некому проследить, ем ли я над бесценными томами.
Я срываю полиэтиленовую обертку. Крошки сыплются на страницы раскрытого атласа. Я прижимаю к ним палец, затем слизываю желтые крошки. Сухим пальцем левой руки я веду по хорошей плотной бумаге, обозначая невидимый маршрут через голубые воды, – сперва пересекаю Атлантический океан, затем Средиземное море. Из Нью-Йорка – в Афины. Оттуда ползу наверх дюйм за дюймом по разноцветным пятнам, из которых складывается страна Греция.
Название, название, какое там было название? Ник говорил мне, как называется поселок, откуда родом его родители, но, стоя тут и глядя в это нагромождение неизвестных мне названий, я совершенно теряюсь от их бессмысленности.
Мой желудок сжимается, карта плывет перед глазами, а затем разноцветная мозаика бросается мне навстречу.
Слава Богу, я промахнулась мимо книг. Библиотекарша мне никогда бы этого не простила.
СейчасЯ умерла, и это ад. Пламя окрашивает мое лицо багрянцем, лижет языками, танцует с тенями, отправляя одних в темноту, чтобы пригласить других. Светотень играет на незрячих лицах мраморных людей, превращая их в демонов. Солдаты хлещут своих лошадей, галопом скачущих на гипсовых стенах: «Вперед! Вперед!»
– Это не ад.
Слова принадлежат не мне. Они доносятся извне. Я достаточно пришла в себя, чтобы понимать это.
– А где я?
– В Дельфах.
Голос дребезжит, как будто голосовые связки ослабли от времени.
Движение причиняет боль, но мне все-таки удается сесть. Для постороннего наблюдателя я, наверное, напоминаю мешок картошки, и именно так я себя чувствую: центр тяжести внутри меня все время смещается, там все сдавлено, порядок, обусловленный структурой организма, нарушен. Огонь, отступивший назад в очаг, наполнил комнату причудливой пляской света и тени. Женщина по-прежнему слабо освещена.
Надо мной возвышаются двое каменных мужчин.
– Кто они?
– Клеобис и Битон. Герои, которых Гера наградила даром вечного сна, – говорит она, запинаясь.
– Дар, который нельзя передарить.
– Что такое… «передарить»?
Это Греция. Женщина – гречанка. Хотя она и говорит по-английски, я догадываюсь, что паузы в ее речи – результат перевода слов в уме, после чего она произносит их вслух. Жаль, я не могу проявить по отношению к ней такой же учтивости.
Я пытаюсь объяснить простыми словами, и она с пониманием кивает.
– Боги даруют по собственной воле… или никак. Их мать искала покровительства, и за ее дерзость были наказаны сыновья.
Их мать… Мои руки прикасаются к животу.
– Мой ребенок…
– Он жив у тебя во чреве. Он крепок.
– Он?
– Или она.
Я закрываю глаза. Слишком больно. Облегчение – ребенок Ника по-прежнему жив. Отчаяние – его нет рядом.
– Хоть это у меня есть.
Она выходит из тени. Ее лицо покрыто запутанной сетью ожогов.
– Змеи, – говорит она, когда я отвожу взгляд от ее правой щеки. – Подарок болезни.
Я смотрю на нее, на ее лицо и уже знаю, что она сделала.
– Вы их выжгли.
Она кивает.
– Да, я выжгла их огнем. Это было…
Поднеся руку к лицу, она отводит ее, словно не решаясь прикоснуться.
– …очень больно.
– Как Медуза.
Еще один кивок.
– Из всех мифологических фигур мое тело выбрало именно эту. А ведь я никто, всего лишь служанка богов.
– Богов? Не единого Бога?
– Я нахожу большее утешение с теми, кто идет тем же путем, что и я. Их ноги… мои…
Она двумя пальцами шагает в воздухе. Затем она меняет направление разговора.
– Ты знаешь, что тебя кто-то преследует?
Я прихожу в замешательство.
– Вам об этом сказали боги?
– Нет, я сама слышала. Теперь время отдыхать.
Я закрываю глаза, но сон не приходит.
Отбросы. Это слово подобно опухоли закрепилось в моем сознании. Оно выпускает усики, которые, извиваясь, оплетают здравые мысли, сжимая их так, словно хотят выжать из них все рациональные соки.
Отбросы.
Мой ребенок в порядке. Мой ребенок…
Отброс.
…здоров.
Моя спасительница находит меня на низкой стене снаружи музея. Пока она идет, ее взгляд направлен в землю, поэтому шрамы на ее лице скрыты за черной с проседью вуалью ниспадающих вперед волос. Она старше, чем я поначалу подумала, ее возраст приближается к пятидесяти. Только усевшись рядом со мной, она поднимает голову.
– Ты… больна?
Слова женщины со змеями тянут эластичный бинт, связывающий соответствующие мысли, но он не рвется. Сковывающий узел остается.
Я качаю головой.
– Вчера вечером вы говорили, что кто-то меня преследовал. Вы его видели?
– Нет, только слышала.
– А что именно вы слышали?
У нее уходит несколько секунд, чтобы перевести, сформулировать ответ и снова перевести.
– Обувь. Кто это?
– Я не знаю. Призрак, наверное.
Она поворачивается ко мне лицом, в ее глазах вопрос. Жестокий дневной свет не знает снисхождения: сейчас ее шрамы узловатые, спутанные и такие красные, как будто воспалены.
