Стивен Кинг - Несущая огонь
— Да вроде, — согласился он. — Все из-за этой темени. Хоть бы одна спичка, мать ее так… Ой, извини, подружка. С языка сорвалось.
— Ничего, — успокоила Чарли, — Папа тоже иногда выражается. Один раз чинил в гараже мою коляску и ударил себя молотком по пальцу и тоже сказал это… раз шесть, наверно. И не только это. — Никогда еще она не бывала с Рэйнбердом столь разговорчивой. — А они скоро откроют?
— Не раньше, чем врубят ток, — ответил он убитым голосом, хотя в душе ликовал. — У них тут все двери, подружка, с электрическими замками. Если вырубить ток, замок намертво защелкивается. Они, дьявол их… они держат тебя в настоящей камере. С виду такая уютненькая квартирка, а на самом деле тюрьма.
— Я знаю, — сказала она тихо. Он продолжал сжимать ее руку, но Чарли уже не протестовала. — Только не надо громко. Я думаю, они подслушивают.
Они! Горячая волна торжества захлестнула Рэйнберда. Он и забыл, когда в последний раз испытывал такое. Они. Сама сказала — они!
Чувствуя, как поддается броня, в которую заковалась Чарли Макги, он бессознательно стиснул ее руку.
— О — ой!
— Прости, подружка, — сказал он, слегка разжимая пальцы. — Что подслушивают, уж это точно. Только не сейчас, когда нет тока. Все, я больше не могу… пусть меня выпустят! — Он весь дрожал.
— Кто это — конговцы?
— А ты не знаешь?.. Ну да, ты еще маленькая. Война, подружка. Война во Вьетнаме. Вьетконговцы — они были плохие. Жили в джунглях. И носили такие черные… Ну, вроде пижамы. Ты ведь знаешь про вьетнамскую войну?
Она знала… смутно.
— Наш патруль напоролся на засаду, — начал он. Это была правда, но дальше дороги Рэйнберда и правды расходились. Стоило ли смущать девочку такой деталью, что все они закосели — салаги накурились камбоджийской марихуаны, а их лейтенантик, выпускник Вест — Пойнта, уже балансировавший на грани безумия, вконец одурел от пейота, который он жевал не переставая. Однажды Рэйнберд сам видел, как этот лейтенантик разрядил обойму в живот беременной женщины и оттуда полетели куски шестимесячного ребенка; позже лейтенантик объяснил им, что это называется «аборт по — вестпойнтски». И вот их патрульная команда возвращалась на базу и напоролась на засаду, только в засаде сидели свои же ребята, закосевшие на порядок выше, так что четверых патрульных уложили на месте. Не стоит, решил Рэйнберд, посвящать девочку в эти подробности, равно как и в то, что мина, разукрасившая ему половину лица, была изготовлена в Мэриленде.
— Спастись удалось шестерым, — продолжал он, — Мы рванули оттуда. Через джунгли. И меня, видно, понесло не в ту сторону.
В ту, не в ту… В такой кретинской войне, когда даже нет линии фронта, кто знает, где она, та сторона? Я отстал от своих Все пытался отыскать знакомые ориентиры, и вдруг — минное поле. Результат на лице.
— Бедненький, — сказала Чарли.
— Когда я очнулся, я уже был у них в руках, — продолжал Рэйнберд, углубляясь в дебри легендарного острова под названием Чистый Вымысел. На самом деле он пришел в сознание в сайгонском армейском госпитале — с капельницей, — Они сказали, что не будут меня лечить, пока я не отвечу на их вопросы.
Теперь не торопись. Два — три правильных хода, и партия за тобой.
Он возвысил голос, придав ему оттенок горечи и какой-то растерянности перед людской жестокостью.
— Допросы, с утра до вечера допросы. Передвижение частей… развертывание стрелковых подразделений… провиант… их интересовало все. Они не давали мне передышки. Буквально тянули из меня жилы.
— А вы? — с горячностью спросила Чарли. Сердце у него радостно забилось.
— Я объяснял им, что ничего не знаю, что мне нечего сказать, что я обыкновенный салага со скаткой за плечами, да просто бирка с номером. А они не верят. А у меня все лицо… такая боль… я на коленях ползал, просил дать мне морфия… потом, говорят… ответишь — будет морфий. И в хороший госпиталь отправим, как ответишь.
Пришел черед Чарли стиснуть ему руку. Она вспомнила глаза Хокстеттера, показывающего ей на металлический поднос, где высится горка деревянной стружки. Ты же знаешь, что я тебе отвечу… Подожги это, и я сразу отведу тебя к отцу. Ты можешь увидеть его хоть через две минуты. Ее сердце заныло от жалости к этому человеку с израненным лицом, к этому взрослому мужчине, который боялся темноты. Как она понимала все, что ему довелось пережить. Ей была знакома эта боль. По лицу потекли слезы — она беззвучно оплакивала его в темноте… его и немножко себя. То были невыплаканные за пять месяцев слезы. В них смешались боль и гнев — за Джона Рэйнберда, за отца, за маму, за себя. Эти слезы обжигали.
Она плакала беззвучно, но у Рэйнберда были не уши, а радары, и ему опять пришлось подавить ухмылку. Что и говорить, ловко он поддел броню. Есть простые замки, есть с секретом, но нет таких, к которым нельзя было бы подобрать отмычку.
— Они мне так и не поверили. Они бросили меня в яму, а там темень даже днем. Места — только повернуться, я ползал, натыкаясь на обрубки корней… иногда сверху пробивалась полоска света. Кто-то подходил к яме — комендант, что ли — все спрашивал: надумал отвечать на вопросы? Он говорил, что я стал похож на дохлую рыбу. Что у меня гниет лицо, что то же самое скоро будет с мозгом и тогда я сойду с ума и умру. Он все спрашивал — не соскучился по солнышку? Я просил его… умолял… матерью своей клялся, что ничего не знаю. А они — ржут. Потом закладывали яму досками и землей присыпали. Живьем замуровывали. Темень была… как сейчас…
Он задохнулся, и Чарли еще крепче стиснула его руку, давая понять, что она рядом.
— В этой яме был еще лаз метра на два. Я залезал туда, чтобы… ну, сама понимаешь. Вонь была такая — я думал, концы отдам, задохнусь от запаха собственного дерь… — Он застонал— Прости. Недетская это история.
— Ничего. Рассказывайте, если вам от этого легче.
Он поколебался и решил добавить последний штрих:
— Я просидел там пять месяцев, пока меня не обменяли.
— А что же вы ели?
— Они швыряли мне гнилой рис. Иногда пауков. Живых. Огромные такие пауки — древесные, кажется. Я гонялся за ними впотьмах, убивал их и ел.
— Фу, гадость какая!
— Они меня превратили в зверя, — сказал он и замолчал, тяжело переводя дыхание — Тебе тут, конечно, живется получше, подружка, но, в сущности, это одно и то же. Мышеловка. Как думаешь, дадут они наконец свет?
Она долго не отвечала, и у него екнуло сердце — не перегнул ли он палку. Затем Чарли сказала:
— Неважно. Главное, мы вместе.
— Это точно, — согласился он и вдруг словно спохватился: — Ты ведь не скажешь им ничего, правда? За такие разговорчики они меня вышвырнут в два счета. А я держусь за работу. С таким лицом хорошую работу найти непросто.
— Не скажу.
Еще немножко подалась броня. Теперь у них был общий секрет.
Он обнимал ее.
Он пытался представить, как обеими руками сожмет эту шейку. Вот главная его цель, остальное мура — эти их тесты и прочие игрушки. Она… а там, глядишь, и он сам. Она ему нравилась все больше и больше. Это уже было похоже на любовь. Придет день, и он проводит ее за последнюю черту и будет жадно искать ответ в ее глазах. А если они дадут ему знак, которого он так долго ждал… возможно, он последует за ней. Да. Возможно, в этот мрак кромешный они отправятся вместе.
А там, за дверью прокатывались волны общего смятения — то где-то далеко, то совсем рядом.
Рэйнберд мысленно поплевал на руки и с новыми силами принялся за дело.
* 9 *У Энди и в мыслях не было, что его не могут вызволить по одной простой причине: с выходом из строя электросети автоматически заклинило двери. Потеряв всякое представление о времени, доведенный паническим страхом до полуобморочного состояния, он был уверен, что загорелось здание, уже, казалось, чувствовал запах дыма. Между тем небо расчистилось: дело шло к сумеркам.
И вдруг он мысленно увидел Чарли, увидел так ясно, будто она стояла перед ним.
(она в опасности, Чарли в опасности!)
Это было озарение, впервые за многие месяцы; в последний раз с ним это случилось в день их бегства из Ташмора. Он давно распрощался с мыслью, что такое еще возможно, как и со своим даром внушения, и вот тебе раз: никогда раньше озарения не бывали столь отчетливыми, даже в день убийства Вики.
Так может и дар внушения не оставил его? Не исчез бесследно, а лишь дремлет до поры?
(Чарли в опасности!)
Что за опасность?
Он не знал. Но мысль о дочери, страх за нее мгновенно воссоздали среди непроглядной черноты ее образ, до мельчайших деталей. И эта вторая Чарли — те же широко посаженные голубые глаза, те же распущенные русые волосы — разбудила в нем чувство вины… хотя вина — слишком мягко сказано, его охватил ужас. Оказавшись в темноте, он все это время трясся от страха, от страха за себя. И ни разу не подумал о том, что Чарли тоже, наверное, сидит в этой темнице.
