Виктор Колупаев - Сократ сибирских Афин
Я чувствовал, что Пифагор устал от меня, да и я был не прочь покрасоваться на симпосии в новых пифагоровых штанах. Так что мы расстались навсегда. Он лишь успел напутствовать:
— Медленно и постепенно, всегда одним и тем же образом, начиная от все более мелкого, переводи себя к созерцанию вечного и сродного ему бестелесного, чтобы полная и внезапная перемена не спугнула и не смутила тебя, столь давно привыкшего к такой дурной пище. Вот почему для предварительной подготовки душевных очей к переходу от всего телесного, никогда нимало не пребывающего в одном и том же состоянии, к понятию сущему обращайся, к математическим и иным предметам рассмотрения, лежащим на грани телесного и бестелесного (эти предметы трехмерны, как все телесные, но плотности не имеют, как все бестелесное), — это как бы искусственно приводит душу к потребности в настоящей пище. Подходя с помощью этого приема к созерцанию истинно сущего, ты подаришь сам себе блаженство.
— Ладно, — сказал я, натягивая пифагоровы штаны. — Я уже испытываю блаженство.
И устремился на симпосий.
Глава двадцать седьмая
Но оказался на окраине Сибирских Афин в так называемой Нахаловке. Когда-то сибирские афиняне строили здесь землянки и незамысловатые хибары, без всякого разрешения властей, разумеется. Потом народ частично сильно разбогател и на освоенных землях стали возводить крепкие деревянные, а то и каменные дома, хотя развалюх оставалось здесь еще предостаточно.
Вероятно, я кого-то искал… Немного подумав, я остановился на мысли, что ищу дом Сократа. А место для его жизнеобитания здесь было подходящее. Тем более что со своего экспериментального огорода Сократа, наверняка, увезла домой Ксантиппа. С интересом рассматривая архитектуру халуп и зданий, я довольно быстро продвигался вперед. Этот дом слишком аляповат для возвышенного художественного вкуса Сократа, тот — просто чудовищен; здесь мог жить только какой-нибудь “новый” эллин, там старый материалист, вроде Межеумовича; тут только еще строятся, там уже разваливаются; в этом наслаждаются жизнью, а в том и жить-то нельзя.
Я прошел было мимо, как вдруг меня окликнул женский голос:
— Никак, глобальный человек!
Оглянувшись, я увидел выглядывавшую из-за полусгнившего заборчика голову женщины.
— Чирьи не беспокоят?
Точно, это была Ксантиппа!
— Нет, — подошел я поближе, сообразив, что, видимо, и Сократ находится где-нибудь неподалеку. — Спасибо, Ксантиппа! Как рукой сняло.
— Народное средство, — пояснила женщина. — А народ все знает.
— Как же ему все не знать! — согласился я. — Сократ дома?
— Где же ему быть, как не дома? Сидит на завалинке, мыслит.
Что дальше сказать, я не знал.
— Он ведь в молодости посетил Дельфы. А там, на храме Аполлона между кумачовыми полотнищами: “Вперед, к материализму!” и “Назад, в будущее!” на камне выбито: “Познай самого себя”. Его так взволновало и захватило это призывное изречение, что послужило толчком к философствованию и предопределило основное направление его философских поисков истины. Сократ почему-то воспринял это изречение как призыв к познанию вообще, к выяснению смысла, роли и границ человеческого познания в соотношении с божественной мудростью. Причем, глобальный человек, речь идет не о частностях, а о принципе познания человеком своего места в мире.
— И нашел он это место? — спросил я.
— Видать, нашел. Сидит на завалинке, мыслит. Беседует сам с собой. Учти, глобальный человек, что главной темой всех его бесед стал обыкновенный человек и его место в мире. Такова, мне кажется, центральная проблема этики Сократа. Тут как-то Цицерон заходил в гости и очень метко заметил, что Сократ спустил философию с неба на землю. А мне так кажется, что он сам при этом вознесся с земли на небо.
Я промолчал, по привычке.
— Не было у него досуга заниматься каким-нибудь достойным упоминания делом, общественным или домашним. Так и дошел он до крайней бедности из-за служения богу.
— Кто там, Ксантиппа? — послышался голос Сократа откуда-то со стороны двора.
— Глобальный человек к тебе в гости пожаловал! — крикнула Ксантиппа. — Вот я ему и объясняю, что дорога самопознания ведет человека к пониманию своего места в мире, к уяснению того, каков он по отношению к пользованию собой как человеком.
— Не ясно ли теперь, — сказал все еще невидимый для меня Сократ, — что вследствие знания себя люди испытывают много хорошего, а вследствие ложных представлений испытывают много дурного?
— Так его Сократ, так! — поддержала мужа Ксантиппа.
— Человек, знающий себя, знает и то, что для него будет хорошо, и различает то, что может сделать и чего не может.
— Ну, — согласился я.
— Раньше и я так думал. А теперь мне кажется, что дело намного сложнее. Иди сюда, глобальный человек! — позвал Сократ.
Вместе с Ксантиппой я обогнул нечто, что когда-то было домом, и увидел Сократа, действительно сидящего на завалинке.
— А не может он сейчас сделать вот чего, — пояснила Ксантиппа, — уйти на какой-нибудь свой очередной симпосий.
— Это почему? — спросил я. Ведь нам с Сократом и надо было на симпосий к Каллипиге!
— Да потому что он, философски возвысив разум и признав за ним универсальную мощь, подчинил его господству все космические, земные и семейные дела. И теперь знание в трактовке Сократа предстает в качестве единственного должного регулятора и надлежащего критерия человеческого поведения. Тем самым он вдохнул новую жизнь в старую мудрость: “Познай самого себя”.
Мне показалось, что Ксантиппа просто-напросто не отпускает Сократа из дому, но никаких материальных доказательств правоты моей догадки ни на лице, ни на руках Сократа не было.
— Не знаю уж, — сказал Сократ, — кто из нас больше привержен философии: я или Ксантиппа? Сижу вот…
Как объяснить Ксантиппе, что нас уже давно ждут на симпосии у Каллипиги, я не представлял.
Тут со стороны улицы раздался грохот и почти тотчас же в ограду вбежал подросток, гнавший перед собой велосипедное колесо хитро изогнутой железной проволокой. А за ним гнался мальчишка поменьше. Колесо то и дело падало, что задерживало поступательное движение подростка, но и младший падал почти синхронно, но уже сам по себе, так что расстояние между ними не уменьшалось.
— Софрониск и Менексен, — представила мне Ксантиппа ребятишек.
— Дети, — сказал Сократ, и я понял, что это дети Сократа и Ксантиппы.
— Мать! — раздалось с улицы.
Громкий баритон перекрывал шум игры во дворе.
— Лампрокл явился! — обрадовалась Ксантиппа.
А тут и действительно явился юноша, явно чем-то расстроенный.
— Проигрался? — спросила Ксантиппа.
— В чистую, — подтвердил Лампрокл и поздоровался с отцом, словно не виделся с ним давным-давно. — И ведь знаю, под каким стаканчиком шарик! Знаю! А он, как на зло, оказывается под другим!
— Говорила я тебе, говорила, не играй в “наперстки”! Но тебе хоть кол на голове теши!
— Денег было мало. А так бы я выиграл и тебе отдал…
— Как же… Выиграешь у них.
— Ты что, Лампрокл, в “наперстки” играешь? — поинтересовался Сократ.
— Да уж год почти играет, — сообщила Ксантиппа.
— Это много. Пора бы уже и образумиться.
— А ты мне денег даешь на карманные расходы? — рассердился Лампрокл.
— Какие могут быть карманные расходы, если у тебя и карманов-то нет? — сказал Сократ. — Вот и глобальный человек сменил одежку. И теперь у него тоже карманов нет.
— Ты не увиливай, отец! Давай деньги!
— Где же я их возьму? Учись, работай.
— Чтобы учиться у софистов, тоже деньги нужны. Хотя небольшой наглядный урок, взятый из новой молодежной науки, я могу тебе преподнести.
— Значит, все же учишься чему-то?
— Ага! Как выколачивать палкой деньги из родителей, особенно из отца!
— Нет в обычае нигде, чтобы был сечен родитель.
— А кто обычай этот ввел — он не был человеком, как ты, да я? Не убедил речами наших дедов? Так почему же мне нельзя ввести обычай новый, чтоб дети сечь родителей могли?
— Лампрокл! Ты в уме ли?! — вскричала Ксантиппа. — Как сечь родителей? Ведь он отец, а я мать твоя!
