Захар Оскотский - Последняя башня Трои
Метрдотель с самым серьезным видом, одними глазами и уголками губ выразил понимание ситуации и торжественно объявил:
– Тогда рекомендую век восемнадцатый!
Мы прошли за ним в полутемный зал с редко расставленными столиками. В центре каждого из них высился бронзовый скульптурный канделябр с зажженными свечами. Никакого другого освещения не было.
– Сюда, сюда извольте пожаловать, – приговаривал метрдотель, подводя нас к свободному столику.
И едва мы опустились в кресла, как обнаружили, что не видим и не слышим никого из своих соседей. Мы были словно одни в зале. Только огоньки на других столиках светились, подрагивая, как далекие созвездия в ночи.
– Что это за горящие палочки? – спросила Елена. Впервые я услышал в ее голосе удивление.
– Это свечи, – сказал я. – И, судя по медовому запаху, из настоящего пчелиного воска. Мы с вами находимся в эпохе Екатерины Великой и ее сына Павла. Тогда еще не было ни лазерных световых полос, ни даже примитивного электричества.
– Да, припоминаю, – ответила она, – что-то подобное я видела в фильмах из старинной жизни. Значит, мы в восемнадцатом веке? Я плохо знаю историю.
Теперь эта надменная женщина впервые призналась, что чего-то не знает. Наверное, на нее действовала атмосфера древнего замка.
– Конец восемнадцатого, – ответил я, – почти триста лет назад.
Метрдотель исчез, точно растворился, а у столика возникли из темноты сразу трое официантов в нарядах придворных слуг. Перед нами появился фарфоровый сервиз, расписанный видами старого Петербурга и парусными кораблями, а к нему – серебряные ложки, вилки, ножи, какие-то щипчики. Тихонько лег на скатерть фолиант в кожаном переплете с золотым тиснением – список яств и напитков. Елена стала перелистывать его:
– Медвежье мясо, оленина, рябчики. Что такое рябчики?… Икра двенадцати сортов. Разве столько бывает?! Уха стерляжья, пирог архиерейский…
В ней на глазах исчезала надменная предводительница и проявлялась обыкновенная любопытная женщина:
– Я хочу попробовать это! И еще это! Нет, лучше это! Гусь, фаршированный черносливом!… Нет, лосось в винном соусе!… Нет, паштет по-брауншвейгски!
Я засмеялся:
– Ну, Елена Прекрасная, вы еще капризней, чем ваша знаменитая тезка!
– Кто это? – с иронией спросила она. – Одна из ваших жен или приятельниц?
Рядом со столиком появились трое музыкантов: скрипка, флейта и какой-то старинный рожок. Негромко полилась причудливая мелодия, проникающая в душу. Казалось, они играли только для нас двоих.
– Елена, – упрекнул я, – вспомните: историю Троянской войны вы изучали в школе. Ну «Илиада», Гомер!
– Гомер? – она слегка подняла брови. – А-а, Древняя Греция! Что-то припоминаю.
– Об этом легко справиться в Интернете.
– А зачем? – искренне удивилась она.
– Мне казалось, на вашей фирме интересуются историей.
– Не понимаю, Виталий. Какая история? Наш бизнес – редкоземельные элементы.
– Те из вас, кто готовил программу депутату Милютину, очень хорошо знают и чувствуют историю.
– Вот как? – она закрыла фолиант, голос ее зазвучал холодно. – Так вам это известно?
– Служба, знаете ли.
– А сюда вы меня пригласили тоже по службе? Или всё-таки потому, что я вам нравлюсь?
– Представьте, о том же спрашивал меня вчера мой нью-йоркский начальник.
– И что вы ему ответили?
– Ему я сказал, что за личными делами никогда не забываю о служебных. Вам повторю то же самое в обратном порядке.
Елена покачала головой:
– Вы поразительный циник! Значит, хотите совместить приятное с полезным? Выудить из меня информацию и соблазнить меня?
– Ладно, – примирительно сказал я, – со мной всё ясно. А вы зачем откликнулись на мое приглашение? Чем я-то вас притянул? Вы отлично понимаете, что как источник информации я вряд ли сумею вам пригодиться, зато как мужчина готов послужить с великим усердием. И вы сюда явились. Это значит…
Она рассмеялась:
– Это значит, что вы негодяй! Но почему вы так откровенны? Прием соблазнения?
– Нет, – честно признался я, – прием самозащиты. Для того, чтобы не влюбиться в вас по-настоящему.
Она притихла, посерьезнела. В слабом освещении ее синие глаза стали почти черными, в них отражались огоньки свечей. И мне показалось, что она посмотрела на меня с сочувствием.
Я сделал заказ. Нам принесли водку лучшей российской марки «Ледяной дом» в матовом с золотыми узорами стеклянном штофе, изображавшем очертания этого легендарного дома, и французское вино для Елены с портретом Вольтера на этикетке. Подали холодную осетрину, дымящееся – только с огня – оленье мясо, остро пахнущее пряностями, икру, паштеты, какие-то маленькие, необыкновенно вкусные пирожки. Впрочем, здесь всё было необыкновенно вкусно.
– За что мы выпьем? – спросила Елена.
– Как говорил мой дед, налив себе рюмку и чокнувшись с бутылкой: «Со свиданьицем!»
– Он был так одинок? – Своим быстрым и точным умом она сразу уловила главное.
– У него был я.
Музыканты тихо исчезли в полутьме. К столику подошел красивый седой старик в бархатном костюме. В наше время такие пожилые лица почти не встречаются, его декоративная старость, конечно, была результатом искусного грима. Но выглядел он великолепно. Старик остановился возле нас, откинул голову и начал – по видимости громко, а на самом деле вполголоса, чтоб не мешать сидевшим за другими столиками, – читать стихи:
Краса пирующих друзей,
Забав и радости подружка,
Предстань пред нас, предстань скорей,
Большая сребряная кружка!
Ты дщерь великого ковша,
Которым предки наши пили;
Веселье их была душа,
В пирах они счастливо жили.
Сосед! На свете всё пустое:
Богатство, слава и чины.
А если за добро прямое
Мечты быть могут почтены,
То здраво и покойно жить,
С друзьями время проводить,
Красот любить, любимым быть,
И с ними сладко есть и пить…
– Что он читает? – тихо спросила Елена.
– Державина. Великого русского поэта тех времен, в которых мы с вами находимся.
– А почему вы стали так печальны, господин шпион? Это просто невежливо. Действуйте, продолжайте. Выпытывайте мои тайны, соблазняйте меня. Развлекайте, если уж пригласили!
Я махнул рукой, и старик, низко поклонившись, исчез.
– Понимаете, Елена Прекрасная, – мне трудно давались слова, – мы существуем в мире абсурда.
– Возможно, – улыбнулась она.
– Бессмысленно обижаться на стихийное бедствие, но можно предвидеть, к каким разрушениям оно приведет! Жизнь – это преодоление энтропии, бессмертие – победа над ней. И мы вообразили, что можем стать бессмертными, обеспечив свободу реализации единственному человеческому началу, самому энтропийному – эгоизму! В смертные времена, куда ни шло, он давал одним, за счет гибели других, возможность прожить куцую жизнь и оставить потомство. Но эгоизм и бессмертие – две половинки критической массы, пострашней урановых. Мы их сложили в идиотском самоослеплении и наслаждаемся результатом, не понимая, что цепная реакция уже идет. Она просто запаздывает на какие-то естественные микросекунды…
– И для уменьшения вселенской энтропии я должна немедленно лечь с тобой в постель? – насмешливо спросила Елена.
Я оттолкнул ее руку:
– Убирайся! Вы все играете, ты тоже играешь в какую-то свою игру! А я играть больше не желаю, вот в чем разница между нами!
У столика возник встревоженный официант в наряде придворного слуги:
– Наши дорогие гости чем-то недовольны?
– Всё в порядке! – сказал я. – Мы обсуждаем свои интимные проблемы. Дома для этого недостаточно романтичная обстановка.
Официант поклонился и отступил в темноту. Огоньки свечей чуть колыхнулись от движения воздуха.
– Разве ты сам не играешь? – сказала Елена. – Ты ведь не бросаешь свою службу.
– Всякая игра – иллюзия! А я уже объяснял тебе, что не питаю никаких иллюзий, служу только из-за денег. Почему я должен от них отказываться? Я намерен досмотреть этот всемирный спектакль с максимально возможным комфортом!
И тут случилось неожиданное. Она сама взяла меня за руку и чуть наклонилась ко мне:
– Ты становишься очень привлекательным, когда сердишься.
– Оценила мой прорвавшийся темперамент?
Она еще больше приблизилась, я почувствовал запах ее духов, потом ощутил на лице ее горячее дыхание:
– Перестань, – тихо сказала она. – От меня не нужно так защищаться.
Я попытался ее поцеловать, но она сама быстро коснулась моей щеки влажными губами и сразу выпрямилась, тонкая, упругая:
– А ты уверен в том, что любишь меня? По крайней мере в том, что хочешь именно меня? Ты ведь обо мне ничего не знаешь.
– Уверен! – сказал я. И добавил: – Хоть сам не понимаю почему.
Но в душе я догадывался, отчего так жаждал именно ее. Над всеми женщинами, промелькнувшими в моей судьбе после Марины, я неизменно чувствовал свое превосходство. Мне почти не приходилось их добиваться. Я принимал как должное их уступчивость, их покорность в начале отношений и легкость разрыва с ними в конце. Только таких я искал, компенсируя себя за поражение в первом браке, и находил без труда. Но сейчас мне нужна была другая компенсация. Рядом с этой великолепной женщиной я сгорал не столько от плотского голода, сколько оттого, что победа над ней была для меня последним самоутверждением в гибнущем мире. В чем-то – оправданием всей моей нелепой жизни.
