Андрей Столяров - Альбом идиота (сборник)
Вот теперь, вероятно, можно было не торопиться. Вряд ли они обнаружат тот путь, которым я от них скрылся. А если даже и обнаружат, то произойдет это не скоро. Минут двадцать, по крайней мере, у меня в запасе имеется. Отдышавшись немного, я перелез через груду битого кирпича, из которого страшноватыми зубьями высовывались расщепы сломанных балок, осторожно, присматриваясь, во что упираюсь, шаг за шагом спустился с ее длинного покатого бока и, пройдя по досочке, причмокивающей в голубоватой глине, оказался в пределах той самой заброшенной стройплощадки. Картина, открывающаяся отсюда взору, не радовала: многочисленные траншеи и ямы, заполненные неизвестно откуда натекшей известью, причем в одной из таких ям с тяжелым плеском ворочалось что-то живое, и, когда оно ударяло по стенкам, брызги разлетались вокруг на десятки метров. Попасть под такой душ, разумеется, не хотелось бы. Тем более что прямо за ямой, кстати длинной цепочкой соединяющейся с несколькими другими, точно средневековый замок, разграбленный и сожженный дотла, возвышалось уже изъеденное этими брызгами низенькое бетонное здание: сквозь пролеты и клети его светило белесое небо, а вверху поскрипывала благословляющим жестом стрела подъемного крана. Это было то самое загадочное «строение дробь тридцать восемь». И, как всегда при виде его, мне сразу же нехорошо вспомнился мертвый полковник. Потому что ходили слухи, что мумии вовсе не умирают: они вновь оживают и, будто призраки, затем слоняются по своей территории. Кости у них становятся твердыми словно камень, а суставы скрипят и трутся, причиняя невыносимую боль, и, чтобы эту боль хотя бы на секунду унять, мумии вынуждены омывать суставы человеческой кровью. Чепуха, разумеется. Сплетни, домыслы, очередные легенды. Никакими реальными фактами они не подтверждались. И тем не менее я при каждом шорохе вздрагивал и невольно оглядывался. Неприятен был пыльный, бугристый, безжизненный пустырь стройплощадки, неприятно было белесое, тухлое небо, просвечивающее сквозь «строение дробь тридцать восемь», неприятен был запах известки, который пропитывал воздух, и неприятна была царящая в этом пространстве глухая нечеловеческая пустота. Будто жизнь навсегда покинула это место. Сердце у меня колотилось, и все чудилось, что за мной наблюдает кто-то невидимый. Вот он сейчас неслышно вырастет у меня за спиной и вдруг, бешено захрипев, вопьется кривыми когтями мне в шею. Немного успокоился я лишь тогда, когда обогнул застывший, по-видимому навеки, конус бетономешалки, перепрыгнул через еще одну яму, скопившую на песчаном дне черную жижу, и, одолев арматуру, закрученную у «строения тридцать восемь» немыслимыми узлами, просунулся сквозь нее в будку уличного телефона. Сохранился он здесь, вероятно, каким-то чудом. Вероятно, лишь потому, что в суматохе о нем элементарно забыли. И еще большим чудом представлялось то, что он продолжал работать. Я набрал нужный номер и переждал четыре длинных гудка после соединения. А потом нажал на рычаг и набрал тот же самый номер вторично. Трубку взяли, как и было условлено, тоже – на четвертом гудке. Неприязненный, безразличный ко всему голос сказал:
– Парикмахерская второго объединения слушает…
– Мастера Иванова, пожалуйста, – попросил я.
В ответ мне было сообщено, что никакого мастера Иванова у них не числится. Тогда я сразу же попросил позвать мастера Иннокентьева. Мне опять было сообщено, что и мастера Иннокентьева здесь не имеется.
– Вы не туда попали, – строго указал собеседник.
Трубку, однако, там не повесили. Возникла пауза. Это была так называемая «контрольная пауза», необходимая для последней проверки. Я, изнывая от нетерпения, мысленно считал до одиннадцати. Тоже, выдумали, понимаешь, какую-то дурацкую конспирацию. Ну поставили бы, в конце концов, человека, который знает мой голос. Голоса у нас, кажется, еще не научились подделывать? Наконец положенное число секунд, видимо, истекло и все тот же строгий, неприязненный голос сказал, что теперь я могу продиктовать сообщение. Я попробовал заикнуться было, что сегодня мне нужен именно Куриц: Куриц, Куриц – ферштейн? Вы мне его еще в прошлый раз обещали. Однако все мои просьбы были однозначно проигнорированы:
– Диктуйте!
Я смирился и внятно продиктовал только что полученное письмо. А затем повторил, чтобы текст, снятый с голоса, можно было проверить.
– Хорошо. А теперь запоминайте, – сказали в трубке.
И в ближайшие пять минут вдруг выяснилось, что я должен, оказывается, совершить целый ряд подвигов. Во-первых, срочно достать (спасибо, можно и в копии) так называемый «Красный план» (то есть план санитарных мероприятий на этот месяц); во-вторых, выяснить и составить схему постов в здании горисполкома: их сменяемость, график, оружие (прерогатива отдела охраны); в-третьих, мне следовало подумать, как заблокировать, намертво разумеется, центральный диспетчерский пульт (я, кстати, даже и не подозревал, что такой имеется), и в довершение ко всему – достать запасные ключи от черного хода, в крайнем случае, сделать их точные дубликаты.
В общем, задание для группы разведчиков месяца на четыре. Непонятно было, за кого они меня принимают.
– Вы с ума сошли! – сказал я, стискивая перекладину будки. – Я вам, наверное, уже сто раз объяснял, что не буду работать вслепую. Что вы там у себя готовите: переворот, заговор? И в конце концов, я хочу говорить непосредственно с Леонидом Курицем. Или – что? Или, знаете, у меня ощущение, что вы его от меня специально прячете…
Я готов был закричать от бессилия.
– Только не надо эмоций, – холодно ответили мне в трубке. – Вы запомнили? Контакт – через пару дней в это же время. И учтите, Николай Александрович, мы вас вторично предупреждаем.
– Интересно, о чем? – спросил я с ненавистью.
– О том самом, Николай Александрович. О том самом, – сказали в трубке.
И сейчас же череда коротких гудков возвестила, что разговор окончен. От внезапной ярости я чуть было не саданул трубкой по ни в чем не повинному автомату. В самом деле, за кого они меня принимают? С Леней Курицем я не мог поговорить напрямую уже больше недели. Было очень похоже, что нас с ним действительно мягко и аккуратно разводят. Если, конечно, сам Леня Куриц еще пребывает в числе живущих и здравствующих. Потому что случиться за это время могло все что угодно. В том числе, например, и вполне естественный «несчастный случай». Несколько таких якобы несчастных случаев в последние дни уже были. Ах, кто мог бы подумать, что Леонид Иосифович будет так неосторожно переходить через улицу. Мы его столько раз просили быть хоть чуточку повнимательнее. Но ведь вы же знаете, какой Леонид Иосифович был нетерпеливый. Ну и, разумеется, «примите наши самые искренние соболезнования». А меня, кстати, они все-таки держат за полного идиота. Ежу понятно, что готовится вооруженное нападение на горисполком. И они полагают, что я как дурак влезу в эту кровавую кашу…
Я так задумался, что не сразу заметил, как будку накрыло слабое подобие тени. Отпрянул, только почувствовав жаркое дыхание на затылке. Сердце у меня дико прыгнуло и больно-больно ударило изнутри по ребрам. Правда, уже в следующую секунду, которая отозвалась шумом в ушах, я с громадным облегчением догадался, что это вовсе не оживший полковник. Я увидел грязный и страшно изжеванный, но довольно-таки еще добротный костюм, рубашку, выглядывающую из-под разрезов жилета, перекрученный галстук, очки, клинышек козлиной бородки.
– Фу-у… – сказал я, чуть ли не обмякая всем телом. – Фу-у… Как вы меня напугали, профессор. Нельзя же так, я вас уже просил не подкрадываться. Ну, все-все, пустите, мне надо отсюда выбраться…
Однако профессор, раскинувший руки, и не думал отодвигаться.
– Есть принес? – спросил он гортанным голосом, в котором чувствовалось ожидание.
Я в растерянности посмотрел на него, а потом выпрямился и хлопнул себя ладонью по лбу.
– Елки-палки, забыл! Вот черт, забыл, из головы вылетело!.. Простите, профессор, завтра принесу обязательно…
И я сделал попытку отжать его дверью в сторону. Потому что внутри автомата я был точно в клетке.
Профессор легко подался и вдруг обеими ладонями схватился за перекладину.
– Нет, не надо, – сказал он, взирая на меня серыми расширенными зрачками. – Тебе нельзя. Не ходи никуда. Не надо…
– Почему нельзя? – спросил я как можно спокойнее.
– А ты не знаешь?
– Нет.
– И никто не знает, – тоскливо сказал профессор. – Никто-никто, только я один знаю…
Я еще немного потеснил его дверцей.
– Что именно?
– Ну, раз не знаешь, тогда – иди, – вяло сказал профессор.
И, точно потеряв ко мне всяческий интерес, повернулся и легкой тенью скользнул сквозь изогнутую арматуру. Не брякнула и даже не скрипнула ни одна железяка. Длинная расслабленная фигура побрела, загребая пыль туфлями.
