Юрий Леляков - На пороге Галактики
— А вот этого ты не рассказывал… — удивлённо ответил Тубанов. — Во всяком случае, я не помню…
— Так говорю же — это совсем недавно было… Но я-то верил, что всё так и было, как я тогда это записал! Ты же видел, с какой убеждённостью я говорил! Ну а теперь мне что думать? Зачем какие-то мистические силы могли устроить мне такое? Чтобы что мне тем самым сказать? Ну, или ладно бы это исчезновение одежды — где-то в младших класcax, чтобы я уже тогда понял, чем отличаюсь от других людей, а не сам с таким трудом доходил потом до этого… Но никто же не дал мне тогда такого знака! Зато тут — сразу и старая школа, и неизвестно чей портфель, и часы, остановленные на 18-м августа, и фюрер… Это, что — какое-то запоздалое указание на ГКЧП? Но почему именно мне, при чём тут я? И что я уже в ноябре 91-го мог с этим делать?
«А что же будет, когда он узнает правду? — подумал Кламонтов. — Или правдой окажется что-то другое, не то, что я за неё принимаю? Хотя — похоже, и даже очень…»
— Или давайте просто смотреть запись дальше, — вдруг предложил Мерционов. — А то от этих разговоров ясности всё равно не прибавляется…
Тубанов снова переключил одну из кнопок на пульте — и теперь на экране был тоже он, Тубанов. В той самой летней рубашке, что и тогда, при первой встрече в июне 90-го года. А во вчерашнем видении Кламонтова он был в том же чёрном свитере, что и сейчас — и в котором Кламонтов его вообще раньше не видел. (Хотя, может быть — видел тот гуру?) Ну а здесь, в комнате, Тубанов передвинул стул дальше от телевизора, чтобы лучше видеть себя на экране.
— … Я — Виктор Афанасьевич Тубанов, — тут же зазвучал его голос в записи. — 14 февраля 1975 года рождения, студент второго курса географического факультета университета, — Тубанов, как и Мерционов, почему-то не назвал город, — и тоже свидетель или, лучше сказать, участник «аномальных» событий, в чём-то подобных тем, о которых было рассказано в предыдущей записи. Но в моём случае, насколько я помню, они начинались… Ну, или я помню их начиная с момента, когда я будто бы подходил к прилавку в магазине, и уже протягивал продавщице деньги — хотя совершенно не помню, что я собирался там покупать. И кстати, что это был за магазин, тоже сказать не могу — мне сейчас вспоминается какой-то «сборный» интерьер, составленный из нескольких известных мне магазинов. Да и вид за окном — тоже: дома и киоски, расположенные в действительности на двух разных улицах. Но там сpaзy я всего этого как-то и не заметил — а помню только, что просто собрался дать продавщице деньги — и вдруг вижу: и всю ту мелочь, которая лежала перед ней, и мою 25-рублёвку, упавшую на эту мелочь, как ветром сдуло. Точно как в каком-то фантастическом фильме: были деньги — и вдруг их нет. Только тут это — наяву. А продавщица тоже увидела — и вдруг как заорёт на весь магазин: «И этот мне сунул нищие деньги!»…
Кламонтов, вздрогнув, переглянулся с Селиверстовым. Уж это он не ожидал тут услышать…
— Сам удивляюсь, откуда оно здесь… — успел прошептать Селиверстов, пользуясь паузой в рассказе Тубанова.
— … Я сразу просто растерялся, — продолжал Тубанов на экране, — не могу понять, в чём дело, верить ли вообще тому, что я увидел, или мне просто показалось — но правда, тогда и продавщице тоже — а сзади слышу, кто-то говорит, что в городе будто бы в обращении появились деньги отрицательного достоинства, которые аннигилируют с обычными, как частица с античастицей, но по виду — как настоящие, так что одни от других никак не отличить. Будто бы — ну, тут уж я не совсем уверен, но говорю, как запомнил — какой-то богач сел на паперть бывшего обкома просить милостыню, а бедняк подал ему эти самые «нищие деньги», вот они и пошли по городу. А продавцы в магазинах будто бы додумались взвешивать одежду и личные вещи покупателей — и каким-то образом пересчитывать граммы в рубли…
«Нет, но — так, почти дословно… — подумал Кламонтов. — Будто тот гуру сам слышал это в мединституте. И он — действительно из вузовской среды? Если тут всё же не что-то другое…»
— …И тут же, — продолжал Тубанов, — у меня из рук вырвали сумку, с которой я пришёл в магазин — я так понял, в счёт той мелочи, которая исчезла. А у выхода, смотрю, продавцы действительно раздевают покупателей. И на вмешательство правоохранительных органов, как я сразу понял, надежды нет — а то тут же, смотрю, в водочном отделе двое омоновцев сами своими дубинками за что-то расплачиваются. И снаружи через витрину видно, как все бегают от магазина к магазину, от киоска к киоску, и никто ничего не может купить — денег нигде не берут, а без денег товар не дают. А день к тому же морозный — кто ж захочет, чтобы его в магазине раздевали? Всё-таки особенность организма, о которой шла речь в предыдущей записи — большая редкость… Ну, и вот как только до меня дошло, что всё это — вроде бы всерьёз и наяву, так меня словно что-то подтолкнуло обратиться ко всем присутствующим: да что ж вы такое делаете? Неужели вам, разумным существам, не хватит ума цивилизованно решить, что делать, если так случилось, что деньги утратили своё качество денег, и нет никакой меры потребления? Давайте, говорю, пусть просто никто не берёт больше, чем ему действительно нужно — а там что-нибудь придумаем? Но только сказал я это — и что тут началось… Одни сразу стали кричать, возмущаться: почему я должен брать меньше кого-то, чем я хуже? А другие как стали спорить, кому теперь положены какие льготы — так на этой почве между ними вспыхнула такая драка, что до того я ни наяву, ни в фильмах ужасов ничего подобного не видел, — yжe Тубанов на экране судорожно перевёл дыхание. — Остались буквально лужи крови, зубы, даже целые челюсти — хотя похоже, всё-таки вставные… Ну, и наконец магазин стали просто грабить. И снаружи тоже было видно, как все бегут откуда-то и тащат вырванные электрошнуры с вилками, рукава от одежды, какие-то доски, крышки, банки, коробки, куски самих прилавков — да и те же омоновцы вместо того, чтобы попытаться навести порядок, набивали карманы чем-то из опрокинутого киоска. А потом… Не помню, как это получилось, но… вдруг оказалось, что я уже не там, не в магазине, а уже бегу по улице, и всюду — то же самое. Какое-то общее безумие воровства — кто-то пилит ограду, кто-то тащит из окна вытрезвителя простыни, кто-то бежит с охапкой тех же омоновских дубинок… И я уже не знаю, что мне обо всём этом думать — наяву я это вижу, или сошёл с ума, или наоборот, я — последний, кто еще не сошёл? Но пока что бегу дальше — и вижу, как вокруг заводских общежитий тянут колючую проволоку, ставят пулемётные вышки… И вот тут уже — совсем не помню, что я подумал, увидев это… — Тубанов сделал довольно долгую паузу, пытаясь что-то вспомнить. — Да, а потом вдруг оказался — но тоже не помню, каким образом — где-то между торговыми рядами на базаре. Видите, всего полностью, подробно, не помню, скорее — отдельными урывками… И вот там, на базаре, я смотрю, авиабомбы самым натуральным образом меняют на ящики мыла, пробирки с холерой и тифом — на мясо и колбасу, ну и тому подобное. Да, а потом ещё где-то вдалеке поднялся крик, что колбаса эта будто бы — трупный материал из морга, и все, кто были поблизости, вдруг всё бросили и побежали туда разбираться. И только двое оставшихся, я слышал, говорили между собой, что разные типографии города будто бы стали печатать разные деньги взамен тех, «нищих», но их тоже нигде не хотят принимать, да ещё автобусных контролёров мобилизовали задерживать тех, у кого найдут фальшивые деньги — а кто знает, какие теперь фальшивые? И кончилось тем, что возмущённые покупатели сами стали задерживать контролёров… А дальше… — Тубанов снова сделал паузу. — Тоже как-то вдруг, без видимого перехода, оказалось, что я уже иду куда-то в какой-то толпе, а проход между рядами — только не базарными уже, а рядами колючей проволоки — постепенно сужается и начинает петлять между домами, как лабиринт. И все, кто в нём были — так и идут дальше сгустившейся толпой непонятно куда. И там в этой толпе рядом со мной оказываются то какие-то нищие, то наоборот, бизнесмены с личной охраной, то «афганцы» с орденами, то даже не знаю кто в какой-то малознакомой форме — студенческого стройотряда, что ли — то и вовсе какие-то эсэсовцы, куклуксклановцы, и тут же рядом с ними — жрецы африканских племенных культов, и сумасшедшие в смирительных рубашках вместе с санитарами, и арестанты с конвоем, и школьный класс, и детский сад с воспитательницами, и все — какие-то полуотключенные, с потухшими взглядами — и так все вместе и идут, как сомнамбулы или зомби…
«Нет, но смирительная рубашка — это как-то не вяжется, — вдруг усомнился Кламонтов. — Учитывая случай с ним самим. А… Хотя нет, толпа у трона — из моего сна. И всё-таки похоже…»
— …И навстречу, за проволокой, идут какие-то толпы с лозунгами: за независимость зарплаты от труда, границы — от государства, государства — от народа, ЦК — от KПСС, головы — от тела, тела — от души, воды — от света и газа, ну и так далее. А потом смотрю, и на зданиях везде вывески: «Публичный дом», «Работорговля», «Гестапо», «Комбед», «Особый отдел» — прямо так, без пояснений. И вот тут уже, помню, стало чувствоваться какое-то напряжение подавленности, обречённости — тем более, там за проволокой уже, я видел, сооружали что-то вроде эшафотов…
