Сергей Чекмаев - Либеральный Апокалипсис
Оставалось выяснить, у кого дури больше.
Одно я знал точно: если останемся живы, «цитрус» свой — убью кувалдой.
Это было время, когда весь мир принадлежал нам, и будущее зависело только от нас. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: это была молодость.
Кен очень хотел изменить мир к лучшему. Хотя бы в рамках одной компании. Ему казалось, он слишком много времени отдал ей и вообще автопрому, чтобы искать себя в другой области. Какая разница, где бороться с идиотизмом?
Вот он и занимается долбаной эффективностью по сей день.
Джейн тоже некуда было деваться. Она не построила культовый автомобиль, но стала вице-президентом, как и хотела. За то, что вся подноготная любой тачки — открытая книга для покупателя, и никакой инженерный ляп не удастся больше списать на условных «китайцев», благодарите ее.
А я от рождения узкий специалист. Я рисую, вообще-то.
Чуть не забыл: Дик Пападакис меня обманул. Он не стал боссом, как поклялся когда-то. Он актер.
Директор завода сейчас некто Пенелопа Яковлева. Железной рукой проводит в жизнь линию штаб-квартиры. Выше знамя соревнования, и все такое. Народ ругается. Зато на совещания по эффективности можно не ходить. Выдумал чего — готовь презентацию, иди в конференц-зал и защищай свою идею, прямо как диссер, при всем честном народе. А желающие могут тебе объяснить, что ты дурак. Это на заводе любимое развлечение, из-за него весь русский стафф перессорился, и уже дошло до мордобоя.
Работяги говорят, при «папе Джо» такой фигни не было.
Кирилл Бенедиктов
Годзилла и Хабермас
Посвящается ТА
Осколки закаленного стекла хрустели под ногами Микаэля Липмана. Стекло было повсюду. Миллионы маленьких кругляшков с гладкими краями, о которые невозможно порезаться, лежали на мостовых Сити не тающим градом. Еще несколько часов назад они были окнами хрустальных башен, отражавшими золотое закатное солнце.
Теперь, в сумерках, небоскребы Сити выглядели декорацией фильма-катастрофы с хорошим бюджетом. В гладких голубоватых стенах зияли рваные раны. Кое-где из этих отверстий высовывались оборванные пучки черных проводов или перекрученные прутья арматуры. Крайне непристойное зрелище, на взгляд Липмана, крайне.
Позади с мерзким скрежетом давили осколки разбитых окон тяжелые армейские ботинки двух его спутников. Военная полиция, бессмысленное обременение. Ни воров, ни грабителей, ни обкурившихся юнцов нет на десять миль в округе, разбежались, как зайцы. Слепому ясно, что где-то рядом Годзилла. А чем смогут помочь при встрече с Годзиллой два накачанных амбала с короткоствольными автоматами?
Микаэль остановился, покрутил головой, понюхал воздух. В воздухе висел слабый запах дыма — не дыма пожарищ, иногда возникавших там, где свирепствовал Годзилла, а дымка костра, над которым жарится мясо. Возможно, они совсем рядом, подумал Микаэль. В двух-трех кварталах отсюда, мирно сидят вокруг огня, слушают барда, который еще вчера работал бухгалтером и знать не знал о своем высоком призвании. А бывший креативный директор поворачивает сделанный из офисной вешалки вертел с насаженной на него добычей. Что это за добыча, лучше не думать, но у всех, кто смотрит на нее и ловит трепетными ноздрями запах жареного мяса, текут слюнки.
Впереди что-то с грохотом упало и покатилось. Двое спутников Липмана тут же выставили вперед автоматы и изготовились к бою, но это была всего лишь спутниковая тарелка, оторвавшаяся от своего кронштейна — она, видно, висела на соплях с самого Часа Разрушения, пока, наконец, сопли не оборвались окончательно. Один из полицейских подошел и со злостью пнул ее ногой.
— Не ведите себя, как идиот, — резко сказал Микаэль. — Тарелка-то в чем виновата?
— Виноват, господин хабермас, — полицейский втянул маленькую голову в плечи, и Липман обругал себя за несдержанность. Эти простецы из силовых структур всерьез верят, что рассерженный хабермас может сломать им карьеру. Не то чтобы это была совсем уж чепуха — может, конечно. Только для хабермаса, не говоря уже о кардинале, размениваться на такие мелочи — все равно, что командующему армией проводить маневры с целью захвата деревенского нужника. Судьбы простецов в руках менеджеров низшего и среднего звена. Микаэль Липман по сравнению с этими менеджерами — небожитель, а небожителю не пристало вымещать свое дурное настроение на насекомых.
— Здесь неподалеку — стойбище, — Микаэль махнул рукой в том направлении, откуда плыл дымок. — Приведите мне оттуда кого-нибудь. Лучше женщину.
— Слушаюсь, господин хабермас, — бодро откликнулся полицейский. Он махнул рукой напарнику, и оба амбала, пригибаясь, исчезли в проулке между семидесятиэтажным карандашом Центробанка и зеркальной (еще недавно) пирамидой Налогового Дворца. Липман наконец-то остался один.
Он достал из кармана тонкий, как лист бумаги, телефон и отчетливо произнес имя абонента.
Пару секунд спустя экран телефона загорелся ровным серебристым светом. Тот, кому звонил Микаэль, скрывал свое местонахождение.
— Борис, — сказал Липман в серебристый экран, — я знаю, что ты меня слышишь. Я сейчас в Сити, Борис. У тебя получилось, должен признать. Ты меня круто подставил, парень, и мне теперь, наверное, не подняться. Но я хочу, чтобы ты знал: я все равно найду тебя. Даже если меня разжалуют в младшие аналитики, я найду тебя через год или через пять. И тогда…
Экран внезапно потемнел. На нем возникла ухмыляющаяся оранжевая рожица — смайлик. Оранжевый глаз весело подмигнул Микаэлю.
— Смейся, — сказал ему Липман. — Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда я схвачу тебя за горло.
2.— Старший хабермас Микаэль Липман, — сказал кардинал Гроненфельд, — вы проглядели врага.
Кардинал был высок и худ. Он носил пиджаки из мягкой замши, шерстяные жилетки с вышитыми треугольниками и звездами, льняные брюки и мокасины из натуральной кожи. Одни мокасины стоили больше, чем Липман тратил на весь свой гардероб в месяц.
— Виноват, Ваше преосвященство. — Микаэль покаянно склонил голову. — Он слишком хорошо замаскировался.
— В таком случае он заслуживает поощрения, — без тени улыбки ответил Гроненфельд, — а вы — наказания. Ваша работа, хочу напомнить, в том и заключается, чтобы вовремя распознавать опасность и выжигать ее каленым железом.
Липман кожей чувствовал на себе неприязненные взгляды коллег. Никто не любит неудачников, а лузера, подставившего под удар все свое подразделение, ненавидят. Возможно, что один из тех, кто наблюдает сейчас за унижением Микаэля, займет вскорости его место, но не менее вероятно, что вслед за уволенным старшим хабермасом последуют и все его сотрудники. За эту неопределенность, думал Липман, меня ненавидят еще больше.
Но Гроненфельд пока что не произносил слово «увольнение». Он принялся рассуждать об ответственности офицера СИБ за умы малых сих, простецов и менеджеров среднего звена, о том доверии, которое возложено на хабермасов и кардиналов, об их ключевой роли в поддержании порядка в постинформационном обществе. Слова Гроненфельда сплетались в прихотливый узор, смыслы множились, перетекая друг в друга, блестящие логические конструкции возникали и рушились по мановению тонкой белой руки кардинала. Когда спустя полчаса Гроненфельд закончил свою речь, Липман обнаружил, что не помнит почти ничего из того, о чем говорил шеф.
Впрочем, на совещаниях с участием Гроненфельда такое случалось нередко. Микаэль подозревал, что дело тут в использовании высших уровней техники Эр-Эс, которой в совершенстве владели кардиналы. То, что шеф хотел донести до своих подчиненных, отпечатывалось у них где-то в подсознании и в нужный момент выскакивало на поверхность, как чертик из табакерки.
— В общем, идите и работайте, Липман, — напутствовал его кардинал. — Вы проглядели врага, вы его и нейтрализуете. Ошибки могут быть у каждого, но настоящий философ умеет извлечь пользу даже из ошибки.
Выходя из кабинета шефа (стилизация под зал средневекового рыцарского замка — прокопченные балки потолка, огромный камин с грудой настоящих дров, неструганые деревянные скамьи вдоль массивного стола на дубовых колодах), Микаэль оглянулся на своих коллег. Старшие аналитики и хабермасы Службы Интеллектуальной Безопасности смотрели ему вслед со смесью зависти и любопытства. Опять этот Липман вывернулся, думали они. Что же у него за волосатая лапа в Конклаве, если даже после такого эпического прокола Гроненфельд ограничивается отеческим внушением?
Смешно, подумал Микаэль, закрывая за собой тяжелую, обитую черной бронзой дверь кабинета. Если бы они знали, что у меня никогда не было никаких влиятельных покровителей. Вообще ничего, кроме своих мозгов.
