Урсула Ле Гуин - Обездоленный (Обделённые)
— Я знаю, Шев, что тебе приходится читать по-иотийски, но разве тебе обязательно читать о религии?
— Некоторые старинные уррасские труды по физике написаны сплошь в религиозной модальности. Встречаются такие понятия. «Ад» означает место абсолютного зла.
— Склад навоза в Круглой Долине, — сказала Таквер. — Так я и думала.
Подбежал совершенно вымотанный Бедап, весь в белой пыли, в которой промыли дорожки струйки пота. Он тяжело плюхнулся на скамью рядом с Шевеком, пыхтя и отдуваясь.
— Скажи что-нибудь по-иотийски, — попросила Ричат, одна из студенток Шевека. — Как это звучит?
— Ты же знаешь: «ад»; «черт возьми».
— Нет, ты перестань на меня ругаться, — хихикнув, сказала девушка, — и скажи целую фразу.
Шевек добродушно проговорил какую-то иотийскую фразу.
— Я точно не знаю, как это произносится, — добавил он. — Я просто произношу наугад.
— А что это значит?
— «Если ход времени — свойство человеческого сознания, то прошлое и будущее — функция разума». Это из одного пре-секвенциалиста, Керемчо.
— Как странно думать, что вот люди говорят, а ты не можешь их понять!
— Они даже друг друга понять не могут. Они говорят на сотнях разных языках, все эти сумасшедшие архисты на Луне…
— Воды, воды… — сказал Бедап, все еще тяжело дыша.
— Воды нет, — сказала Террус. — Дождя не было восемнадцать декад. Если точно — сто восемьдесят три дня. Самая долгая засуха в Аббенае за последние сорок лет.
— Если так пойдет дальше, придется нам регенерировать мочу, как пришлось делать в 20-м году. Не угодно ли стаканчик писюлек, Шев?
— Не шутите, — сказала Террус. — Это нитка, по которой мы идем. Будет ли достаточно дождей? Урожай листьев на Южном Взгорье уже погиб. Там дождя не было тридцать декад.
Все посмотрели на золотистое, подернутое дымкой небо. Зубчатые листья деревьев, под которыми они сидели, экзотических растений Старой Планеты, обвисли на ветвях, пыльные, скрученные от безводья.
— Второй Великой Засухи не будет, — возразил Десар. — Современные опреснительные установки, предотвратят.
— Может быть, они помогут смягчить ее, — ответила Террус.
Зима в этом году наступила рано, В Северном Полушарии — холодная и сухая. Ветер носил по низким широким улицам Аббеная замерзшую пыль. Вода в банях была строго нормирована: жажда и голод важнее чистоплотности. Еду и одежду двадцатимиллионному населению Анарреса давало растение холум: листья, семена, волокно, корни. На складах были кое-какие запасы текстиля, но больших резервов пищи на Анарресе не бывало никогда. Большая часть воды уходила на нужды сельского хозяйства, чтобы не погиб холум. Небо над головой было безоблачным и было бы ясным, если бы его не затягивала дымкой желтая пыль, которую ветер приносил с юга и с запада, где засуха была еще сильнее. Иногда, когда ветер дул с гор Нэ-Тэра, желтое марево рассеивалось, открывая ослепительное, пустое небо, темно-синий цвет которого в зените твердел и переходил в лиловый.
Таквер была беременна. Большей частью она была сонной и благодушной.
— Я — рыба, — говорила она, — рыба в воде. Я — внутри младенца, который внутри меня.
Но временами она слишком уставала на работе или была голодна, потому что в столовых слегка уменьшили порции. Беременные женщины, а также дети и старики, могли ежедневно в одиннадцать часов получать легкий второй завтрак, но Таквер часто пропускала его из-за строго расписания своей работы. Она-то могла пропустить еду, а вот рыбы в ее лаборатории — нет. Друзья часто приносили ей что-нибудь сэкономленное от своего обеда или остатки из их столовых — булочку с начинкой или кусок какого-нибудь плода. Она с благодарностью съедала все, но ей непрерывно хотелось сладкого, а сладостей было очень мало. Когда она уставала, она нервничала и расстраивалась из-за пустяков и могла взорваться от лю бого слова.
Поздней осенью Шевек закончил рукопись «Принципов Одновременности». Он отдал ее Сабулу для рекомендации к печати. Сабул держал ее декаду, две декады, три декады и ничего не говорил. Шевек спросил его о рукописи. Сабул ответил, что у него до нее еще руки не дошли, он слишком занят. Шевек стал ждать. Наступила середина зимы. День за днем дул сухой ветер; земля промерзла. Казалось, все замерло, тревожно замерло в ожидании дождя, рождения.
В комнате было темно. В городе только что зажглись фонари; под высоким, темно-серым небом свет их казался слабым. Таквер вошла, зажгла лампу, не снимая пальто, скорчилась у решетки калорифера.
— Ох, какой холод! Ужас! У меня ноги застыли, будто я ходила по леднику. Они так болели, что я чуть не плакала, когда шла домой. Паршивые спекулянтские сапоги! Почему мы не способны делать нормальные сапоги? А ты чего сидишь в темноте?
— Не знаю.
— Ты ходил в столовую? Я чуть-чуть перекусила в «Остатках» по дороге домой. Мне обязательно нужно было остаться, у кукури из икры начали вылупляться мальки, и нам пришлось отсаживать эту мелкоту из аквариумов, чтобы взрослые их не слопали. Ты ел?
— Нет.
— Ну, не злись. Пожалуйста, не злись сегодня. Если еще хоть что-нибудь пойдет не так, я разревусь. Мне уже надоело все время реветь. Проклятые дурацкие гормоны! Вот бы мне рожать детей так, как рыбы — выметать икру и уплыть, и все дела. Разве что я приплыла бы обратно и съела бы их… Ну, что ты сидишь, как истукан? Перестань. Я просто не могу этого видеть.
Она скорчилась, пытаясь онемевшими от холода пальцами расшнуровать сапоги, и на глазах у нее уже выступили слезы.
Шевек молчал.
— Да что случилось-то? Ты же не просто так сидишь!
— Меня сегодня вызвал Сабул. Он не будет рекомендовать «Принципы» ни для публикации, ни для экспорта.
Таквер через перестала воевать со шнурком и замерла. Она посмотрела на Шевека через плечо. Наконец она спросила:
— Что именно он сказал?
— Вон, на столе его рецензия.
Таквер встала, проковыляла в одном сапоге к столу и прочла отзыв, наклонившись над столом, засунув руки в карманы пальто.
— «Со времен Заселения Анарреса общепринятым принципом является то, что столбовая дорога хронософской мысли в Одонианском Обществе — это Секвенциальная Физика. Эгоистическое отклонение от этой солидарности принципа может привести лишь к бесплодному сочинению лишенных практической перспективы гипотез, бесполезных в социально-органическом отношении, или к повторению суеверно-религиозных умствований безответственных ученых — наемников Спекулянтских Государств Урраса…» Ох, спекулянт! Мелочный, завистливый, жалкий человечишка, сыплющий цитатами из Одо! Он пошлет этот отзыв в Федерацию Печати?
— Уже послал.
Таквер опустилась на колени, чтобы стащить второй сапог. Несколько раз она поднимала взгляд на Шевека, но не подошла к нему, не попыталась прикоснуться к нему и некоторое время молчала. Когда она заговорила, голос у нее был уже не громкий и напряженный, как раньше, а хрипловатый и словно пушистый, как всегда.
— Что ты будешь делать, Шев?
— Тут ничего не поделаешь.
— Мы сами напечатаем эту книгу. Образуем типографский синдикат, научимся набирать и напечатаем.
— Бумага строго нормирована. Можно печатать только самое существенное. Пока плантации древесного холума остаются под угрозой, — только публикации КПР.
— Тогда, может быть, ты бы представил это как-то иначе? Украсил бы отделкой из Теории Последовательности. Так, чтобы он уже не возражал.
— Черное под белое не замаскируешь.
Она не спросила, не может ли он как-нибудь обойти Сабула или действовать через его голову. Считалось, что на Анарресе ни над чьей головой никого нет, как нет и обходных путей. Не можешь работать в солидарности со своими синдикатами — работаешь один.
— Что, если… — Она замолчала, встала и поставила сапоги к калориферу сушиться. Сняла пальто, повесила его и набросила на плечи толстую домотканую шаль. Села на постельный помост, слегка кряхтя на последних дюймах. Посмотрела снизу вверх на Шевека, сидевшего между нею и окном в профиль к ней.
— А если бы ты предложил ему быть твоим соавтором? Как с той, первой твоей статьей?
— Сабул не поставит свое имя под «суеверно-религиозными умствованиями».
— Ты уверен? Ты уверен, что это — не то, чего он как раз и хочет? Он понимает, что это такое, что ты сделал. Ты всегда говорил, что он соображает, что к чему. Он понимает, что твоя работа отправит и его, и всю школу секвенциалистов в контейнер для утильсырья. Но если бы он смог разделить ее с тобой, разделить с тобой это достижение? Он весь — сплошное эго, и только. Если бы он мог сказать, что это его книга…
Шевек с горечью сказал:
— Да мне с ним что этой книгой поделиться, что тобой.
— Шев, не смотри на это так. Ведь важна сама книга — ее идеи. Вот послушай. Мы ведь хотим оставить этого ребенка, который должен родиться, у себя, пока он маленький, мы хотим его любить. Но если бы по какой-то причине он должен был бы умереть, если останется у нас, если бы он смог выжить только в яслях, если бы нам никогда нельзя было бы его видеть, даже знать его имя, что бы мы выбрали? Оставить себе мертвого? Или дать жизнь?
