Лиз Дженсен - Дитя Ковчега
И правда, среди летящих перьев, в эпицентре волнения, Пастор различил нечто маленькое и ярко-розовое. Точно: поросенок или, возможно, коза, вцепившаяся в перьевую подушку. Вот тебе и послание Божье. Вот тебе и чудеса. Тут Пастор не без примеси досады ощутил некоторое разочарование из-за того, что зря потратил время Господа, не говоря уже о своем собственном, на благодарственную молитву – благодарить-то, в общем, было не за что. Лучше теперь заняться более полезными вещами и, с Божьей помощью, отправить миссис Фелпс за щеткой и совком, а фермера Харкурта – изловить подсвинка, которого, без сомнения, подбросили озорники, деревенские мальчишки, ищущие развлечений проказники, для чьих праздных рук нашел работу Сатана.
Но тут перья завертелись быстрее, а вопли стали резче, словно яростно завывающая метель затеяла битву сама с собой.
В тревоге и смятении Пастор Фелпс решил поймать создание голыми руками. Он видел, как это делает Харкурт – резко ныряет, хватает животное и сует в мешок, чтоб отвезти на рынок. Потом можно выкинуть создание, пусть убегает. Нет; а как же сострадание к владельцу? Тогда привязать зверька к березе, пока не придет фермер Харкурт. Или – совсем по-христиански – обездвижить, запеленав в покрывало с алтаря, и отнести фермеру собственноручно. Да; подобное решение включает частицу уважения и к человеку, и к зверю, не говоря уже о степени неудобства для самого Пастора, которое позднее принесет сияющую радость невинного удовлетворения и, без сомнения, наиболее приятно Господу.
– Да будет так, поросенок! – прогудел священник. – Пасюр Фелпс тебя сейчас поймает!
Подсвинок все еще терзал подушку, и Пастор решил воспользоваться свирепым занятием создания и ринуться на оное, вытянув вперед обе руки, – только перья полетели. Задыхаясь or пуха, Фелпс умудрился схватить животное. Оно было горячим. Ослепленный перьями, Пастор давился и отплевывался. Вдохнув носом несколько пушистых перышек, он громогласно чихнул – горячее животное, все также извиваясь в руках Фелпса, ткнулось ему в колено.
– Ой! – Острая боль рванулась вверх по ноге Пастора: Создание внезапно и больно укусило его за голень. Фелпс выронил подсвинка и дал ему пинка; животное приземлилось на растерзанную подушку со звуком, напоминавшим «хлюп!», и, подергиваясь, осталось лежать. И тут Пастор почувствовал, что одеяние его намокло. Он опустил взгляд и увидел кровь.
Кровь, лившуюся из поросенка.
Поросенка, который оказался не поросенком.
А, по воле Господа-Отца, милосердного Иисуса на Небесах, который отдал Свою жизнь ради спасения нашего, Святого Духа, а также всех святых, вот чем: дитятею человеческим, вооруженным полным набором острых молочных зубов.
Все-таки чудо. (Ты уже догадался, благородный читатель?)
Это был Тобиас Фелпс!
Я!
Эту сцену о не совсем рождении в церкви я называю эпизодом с лжепоросенком. Как и семейство Вотакенов, от которых их отделяло пять поколений, Пастор и его жена имели склонность к преувеличению, так что, насколько верен их рассказ, я сказать не могу. Впрочем, я передал дух их повествования как можно точнее, в этом я вас уверяю.
Далее идет «на грани смерти».
Эта часть истории происходила вот как: моя кровавая рана с рваными краями внизу спины казалась настолько ужасной, что Пастор и его жена боялись, как бы я не скончался к утру. Но, будучи благословен Богом (что в поздней версии, циничнее, изменилось на «проклят Дьяволом»), я пережил эту ночь, обливаясь потом и пылая, словно печной горшок. В облаке дыма из набитой водорослями трубки приехал доктор Лысухинг, осмотрел рану, отметил прочие мои физические странности и покачал головой; впрочем, он воздержался от озвучивания мыслей перед Пастором, ибо сознавал, что они будут истолкованы как пощечина всемогущему Господу. А полагал доктор Лысухинг, что гуманнее дать мне умереть. И это Господь назвал справедливостью? Кто или что могло явиться причиной моего ужасного увечья? И что за мать могла оставить ребенка с подобной раной? В холодной церкви?
Оглядываясь назад, я понимаю, что не держу на сердце зла па доброго доктора Лысухинга. Он понимал: обстоятельства, как ни прискорбно, указывают, что я не выживу. Потом я обращался к увесистому фолианту профессора К.Г. Хорнбласта, «Основные спинные повреждения», в котором категорически утверждается: подобная рана в районе нижнего отдела позвоночника означает, что пациент – в редком случае выздоровления после неизбежного заражения – не сможет ходить прямо. Впрочем, походка у меня в любом случае не должна была стать нормальной. Существует еще один увесистый том, «Врожденные аномалии ниже колена», в которых обсуждаются, inter alia,[5] деформации стопы. Косолапость, плоскостопие, наследственное удлинение больших пальцев ног у аборигенов Оркнейских островов, кои лазают по скалам в поисках яиц, и тому подобное. Мои плоские ступни с большими пальцами, почти такими же, как на руках, торчащими под прямым углом, больше всего напоминали пару расплющенных и довольно волосатых ладошек и подходили сразу под несколько категорий, но в точности не под одну. Впрочем, как указывает автор, Дж. М. Беллоуз: «Вариации столь же многочисленны и разнообразны, как и сам Homo sapiens». (И какой вывод мы можем сделать из этого?)
Доктор Лысухинг был простым деревенским врачом, и в его пузатом саквояже с инструментами оставалось немного места для книг, увесистых или же не очень. Так что он пыхнул трубкой, выписал большую дозу морфина и покачал головой. Не считая положенного приветствия и прощания, доктор не проронил ни слова. По мере того, как комната заполнялась нездоровым дымом водорослей, сердце Пастора Фелпса наполнял гнев. Он тоже не читал «Основных спинных повреждений», зато прекрасно различал мысли, бурлившие за молчанием врача. И диагностировал пессимизм, порожденный недостатком веры.
– Я вылечу его сам, – закричал Пастор, ломая гнетущее молчание доктора Лысухинга. Стояла пятница, и священника допекали шарики.
Доктор Лысухинг, в свою очередь, тоже провидел мысли Пастора: самонадеянность, порожденная невежеством. Он вытряхнул трубку в камин, распрощался с моими родителями и вышел из Пастората навстречу восточному ветру, взметнувшему его плащ, словно огромный темный пузырь. Пока доктор, качаясь и борясь с ветром, удалялся в ночь, Пастор Фелпс тяжело опустился на стул, наконец-то убрав вес с больного колена, взял жену за руку и сказал:
– Господь дал нам шанс.
Им обоим исполнилось сорок шесть. И наконец – ребенок. Подкидыш, которого избила и выбросила из гнезда собственная мать, будто злобная серебристая чайка, размышлял Пастор, гладя меня по щеке, покрытой мягким буровато-рыжим детским пушком. Как он любил отмечать, серебристые чайки – худшие родители в мире после людей. И в этот миг, как Пастор рассказывал мне позднее, он решил стать лучшим отцом в мире, а миссис Фелпс дала такую же клятву в отношении материнства. Дав подобное торжественное обещание, она начертила крестное знамение грубым практичным пальцем и вытащила иголку, нитку и рулон мешковины. Мне понадобятся пеленки.
Годы спустя, когда моя приемная мать бредила, умирая, я узнал, почему они с Пастором Фелпсом не обзавелись собственными детьми. Причиной явилась, в частности, несостоятельность мужского органа и сопутствующего снаряжения Пастора после случая, произошедшего с ним в детстве: Фелпс обнаружил в штанишках живую змею, гадюку, и был вынужден задушить ее голыми руками. Эмоциональная травма возымела трагические последствия: с тех пор как Пастор стал юношей, а позже достигнул зрелости, всякий раз, когда его предмет шевелился, пред мысленным взором Фелпса представала змея, заставляя его, вопреки собственной воле, вспоминать процесс удушения – ив результате любое, даже гипотетическое, возбуждение подавлялось задолго до того, как что-либо могло произойти между Пастором и миссис Фелпс.
– И это чистая правда, Тобиас, – хрипло выдохнула мать на смертном ложе. – Это создание убило нам всю радость и повинно во многих трагедиях нашей спальни.
Не желай они столь отчаянно завести ребенка, взяли бы они меня в дом? Не знаю, но они были хорошими людьми и – до великого помешательства моего отца – не желали мне зла.
Но я отвлекся.
Итак, вернемся в русло моей автобиографии, начавшейся в традиционной манере с истории моего появления на свет, насколько я способен ее изложить. Да, дамы и господа, я подкидыш. Впрочем, счастливый: Пастор и миссис Фелпс взяли меня в свой дом – Пасторат, Тандер-Спит, окрестности Джадлоу, Нортумбрия, Англия. С искривленными стопами ничего было не поделать, и мои приемные родители просто наложили чистые повязки на рану в основании моего позвоночника и всю неделю молились. У моего приемного батюшки, словно у мастера игры на волынке, всегда хватало стойкости, если требовалось пообщаться с Господом. Вместе мои приемные родители сняли повязки и приложили сделанные Пастором собственноручно примарки из водорослей и одуванчика, присыпали их овсяной мякиной и помолились еще раз. Через шесть недель молитвы были услышаны. Кожа вокруг раны стала затягиваться, образовав выпуклый щегольской шрам над копчиком.
