Иван Андрощук - Анатомия абсурда
Ему оставалось пролететь каких-нибудь пятнадцать метров.
20
Пришло время вспомнить о Моне Шузмане по кличке Фарт, которого встреча с манекеном привела в психолечебницу с ярко выраженной феминофобией. Как вы помните, в стенах обители скорби Моня связал свою жизнь с медсестрой по имени Зоя.
Как муж передовой работницы, Моня имел в больнице определённые привилегии. Эти привилегии выражались в том, что он лежал в уютной двухместной палате образцового содержания. На время отсутствия соседей эта палата служила ему и Зое семейной спальней. Однако в последние дни в городе происходили всё более сумасшедшие события, больница была переполнена, и у Мони появился сосед. Это был Осман Аллахвердиев, шеф-повар ресторана "Казбек". Осман заболел сильным нервным расстройством: он не переносил вида закрытой посуды. В кастрюлях, чайниках, даже в ночной вазе – везде ему мерещились отрезанные головы.
В тот вечер Моня выпил слишком много чаю. Стаканов семь или восемь. Конечно, не следовало. Или, по крайней мере, надо было сходить перед сном. Поленился. Поэтому – сам виноват.
Итак, снится Моне сон. Сидит он будто на концерте знаменитой певицы. Музыка играет, певица песни поёт, все слушают, и Моня со всеми. Эстетическое наслаждение испытывает. А Монин сосед – солидный такой, шикарно одетый, с лицом соседа по палате – тот аж глаза закрыл, рот до ушей – вот как слушает. Моня потихоньку, потихоньку – и к соседу в карман. И в этот момент ему ка-ак приспичит! Вскакивает, протискивается, задевая носы и колени, бежит по проходу, мимо приседающей от хохота контролёрши, ищет глазами спасительную табличку со стрелкой, наконец находит, вниз, налево, ещё раз налево, вбегает, рвет молнию, ищет, ищет… ищет… "Манекен?!" – громом поражает страшная догадка. "Да, но ведь это… ведь это – я!"
"Это – сон. Я сплю!" – находит Моня единственно верное решение и приказывает себе проснуться. Просыпается – долго, мучительно, словно выныривает из страшной глубины. Наконец – белый потолок, серый прямоугольник окна, мощный храп со свистом соседа по палате. От сна осталась только невыносимая резь внизу живота. Моня вскакивает, находит тапочки, выбегает в коридор, туалет в конце коридора, но…
Перед ним идёт кто-то, одетый совсем не по-больничному. Мощная стройная фигура, облегающий костюм, широкополая шляпа, в левом ухе – золотая серьга в форме морского конька, изумрудный глазок. Я где-то видел эту серьгу, где я мог её видеть, господи, это же…
Урман оборачивается на зов, всматривается, чуть насмешливо щуря глаза, наконец узнает:
– Ба, кого я вижу! Здорово, Фарт, – идёт навстречу с раскрытыми объятиями. – Ну и нарядился же ты, парень, – похлопывает по плечу, затем темнеет, некоторое время с мрачной тревогой в глазах смотрит на Моню. – Ну и кликуха у тебя… А что, давай посмотрим, не пропал ли твой фарт, – Урман переворачивает руку ладонью кверху: на ладони лежит колода карт. – Вытащи мне карту, Фарт.
Моня вытаскивает карту, подаёт Урману. Странная карта, похоже на джокера, но это не джокер – человек в тяжёлом красном плаще-домино, лица почти не видно под капюшоном, только внизу – чудовищный оскал. Невыносимая резь, – "Ладно, Урман, я мигом", – Моня бежит в туалет, проклятая молния, заело в самый неподходящий момент, постой, причём здесь молния, я ведь должен быть в пижаме. Что за чёрт, неужели всё ещё сплю, когда же я проснусь, Моня долго и мучительно рвёт тяжёлые сети сна, наконец – белый потолок палаты, нетихий храп Аллахвердиева, Моня вскакивает, распахивает дверь и… сталкивается с человеком в красном плаще-домино. Домино отбрасывает капюшон, под которым оказывается золотая хохочущая маска, длинные рыжие волосы струятся на плечи.
– Послушайте, – домино берет Моню под руку и увлекает его за собой. – Я ищу головы для супа. Вы не могли бы мне помочь?
Сумасшедший, – думает Моня и опасливо озирается. Но они уже не в больничном коридоре, вокруг – зловещее пустое пространство, занавешенное дымами, облупленная задняя стена какого-то завода, низко в небе – огромный спиральный диск. НЛО, – думает Моня без тени удивления.
– Послушайте, послушайте, – продолжает домино. – Какая голова лучше всего подходит для супа?
У Мони холодеет внутри, он чувствует, что вопрос – не из невинных, что от его ответа сейчас зависит очень многое. В какой-то момент ему кажется, что он нашёл правильное решение.
– Г-голова от м-манекена? – спрашивает он дрожащим голосом.
Домино резко отстраняется, некоторое время смотрит на Моню чёрными прорезями – и Моня вдруг осознаёт, что в этих прорезях нет глаз, что за золотой маской нет лица, что под красным плащом нет человека, что это – чудовище, и это чудовище столь ужасно, что человек упадёт замертво от одного его вида. Домино задумчиво говорит:
– А может быть, лучше – голова от капусты? – и заходится жутким, как в трубу, хохотом.
Моня просыпается, вскакивает, сжав зубы, шарит под кроватью, нащупывает ночную вазу, вытаскивает, срывает с неё крышку и вопит от ужаса, встретившись взглядом с вытаращенными глазами отрезанной головы.
Когда Моня проснулся по-настоящему, было уже поздно.
21
Сияла полная луна; неподвижно стояли разлапистые кладбищенские деревья. Под одним из них, прислонившись спиной к стволу, сидел некто, залитый кровью.
– Ба, да это новенький! – воскликнул Шорох. Неслышно, точно тени, рядом с ним возникли Молчун и Сумрак.
– Привет, новенький! Ну и помяло же тебя, новенький! Самосвалом, наверное? Или обработали так? – все трое приблизились и сели на корточки напротив.
– С балкона упал, – отвечал окровавленный.
– Ну и ну, приятель! А как тебя зовут, приятель?
– Хреново, – сказал новенький.
– Знаем, что несладко! Но ты не тужи, приятель! Это там было хреново, здесь будет всё по-другому! Фамилию-то нам свою скажи?
– Хреново, – повторил новенький.
22
Товарищ Ухов колесил по городу в поисках Элиты. На работу она не пришла, не оказалось её и дома. Конечно, она могла просто куда-то уехать из города – но дай-то Бог. Потому что если она не уехала, оснований для беспокойства было более чем достаточно. Особенно беспокоила товарища Ухова листовка, которую он сегодня утром обнаружил в почтовом ящике. Ухов достал листовку и ещё раз перечитал её.
...ЧТО НАДО ЗНАТЬ О МАНЕКЕНЩИНЕ?
(памятка гражданину)
Наивно полагать, что манекены отказались от выполнения своих обязанностей из каких-либо эстетических побуждений. Манекены не могут соображать, им неведомы побуждения. Перед ними налицо факт злостного саботажа и вредительства, факт попытки подрыва отечественной торговли и опосредствованно – экономики. Мы не можем не видеть направляющей руки нашего идеологического врага.
Но эти грязные резиновые, пластмассовые и тряпичные куклы, вся эта мразь, набитая опилками, не ограничилась саботажем. Они зверски убили товарища Ловергейна, и тем самым перешли к открытому террору. Более того, они похитили голову товарища Ловергийна, совершив таким образом надругательство над нашими традициями и бросив вызов всему прогрессивному человечеству.
Поэтому напоминаем:
Манекены не являются гражданами нашей страны, и, следовательно, не вправе рассчитывать на защиту её закона.
И призываем:
Выявляйте и уничтожайте манекенов!
Если по каким-либо причинам вы не можете принять участия в непосредственном уничтожении, передавайте выявленных вами манекенов в руки стихийно организованных боевых групп. Попытки укрывательства манекенов, равно как и недоноса, будут рассматриваться как акты содействия идеологическому и классовому врагу и соответственно санкционироваться.
Ни над текстом, ни под ним не было ничего, что могло указать автора листовки – однако отпечатана она была в типографии "Дельта". А это могло значить только одно – объявление войны на самом высоком уровне.
Товарищ Ухов затормозил на светофоре, рассеянно скользнул взглядом по афишной тумбе, стоявшей у обочины: "ОБЪЯВЛЯЕТ НАБОР…" "ПРИГЛАШАЕТ НА КУРСЫ…" "ЖЕНЩИНА ФРАНЦУЗСКОГО ЛЕЙТЕНАНТА…" "ДВИЖЕНИЕ МАНЕКЕНОВ…". Что?! "МИТИНГ СОЛИДАРНОСТИ МАНЕКЕНОВ… ЛУННОЕ ПОЛЕ…"
Ухов круто выругался и резко вывернул руль. Объявление о митинге тоже было отпечатано в типографии "Дельта".
23
– Они ненавидят нас за то, что мы не знаем страха. Они могут простить нам всё; они готовы простить даже то, чего нельзя прощать. Но бесстрашия они не простят никогда. Потому что их жизнь, их гнилые общественные устои зиждутся только на страхе. Собственно, они и не живут – они боятся. Они боятся всего – Бога и чёрта, властей и подчинённых, преступников и милиции, друзей и врагов, зла и добра, прошлого и будущего, дальних и ближних, себя самих. У них всегда полные штаны смелости, и это они называют жизнью… – оратор умолк, наблюдая, как мужчина представительной наружности вытаскивает из толпы кусающуюся и царапающуюся девушку, затем продолжил: – Они создали нас, чтобы…
