СССР 2061 - СССР-2061. Сборник рассказов. Том 2
— А, Лебедев! — хитрым прищуром узких глаз улыбнулся доктор, — Помню, помню. Вернулся, значит.
— Ну да. Видимо подхватил все же ваш вирус…
— Какой вирус? — тут же посерьезнел Сабырбек, — Ты болен?
— Да нет, ну помните, вы говорили про открытый вами космический вирус, что он не дает тому, кто им заболел остаться на Земле, тянет его обратно в космос?
Сабырбек задумался, потом как-то уже по-грустному улыбнулся:
— А, припоминаю, да… Ну что ж все ясно теперь, сочувствую.
— Да, ладно, почему сразу сочувствуете? Разве это так плохо? Вот вы, тоже, судя по всему, даже и не улетали отсюда.
— Вот это и грустно, Лебедев… Вирус этот оказался серьезней, чем я думал, прямо-таки смертельным.
— О чем вы говорите?
Доктор о чем-то задумчиво помолчал.
— Запроси выход на поверхность и подготовь для меня скафандр, а я с осмотром закончу и покажу кое-что тебе. В тень как раз выйдем…
Готовясь к выходу заинтригованный Игорь, не переставая, думал, что же такого хочет ему показать доктор. Навряд ли знакомый до фрактала пейзаж или технику. И в самых смелых предположениях он не смог предположить, что это будет могила.
— Колыванов Виктор Петрович, — прочитал Игорь на отлитой в вакууме черной стальной плите с большой пятиконечной звездой и надписью СССР и ахнул, — Петрович! — стал читать дальше, — химик-технолог высшего разряда, 2012–2061, вечная память тебе в наших сердцах, дорогой товарищ. Немного до пятидесяти не дожил… Отчего он умер? Сердце? Накопил радиации?
— В общем нет, показания были у него не критичные, он проходил все требуемые процедуры, профилактику, в земных отпусках был… Нет, но я думаю он в целом слишком долго пробыл в космосе, с двадцати пяти лет работал на Луне, на Марсе, на Весте, наконец, и его организм попросту устал без Земли. Моя вина, теперь внимательней у всех за биометрией смотрю, в приказном порядке даже отсылаю на Землю досрочно…
— Да, понятно. Вы поэтому мне показали могилу, доктор, хотели предупредить, чтобы я не увлекался?
Сабырбек отработанным легким прыжком приблизился к нему, визор скафандра не позволял видеть, но Игорь почувствовал на себе его пристальный взгляд и затем услышал голос в наушниках.
— Ничего тебе не понятно, Лебедев. Ведь это первая наша могила вне Земли! До этого умерших всегда перевозили хоронить в землю, у американцев, работающих на Луне и Марсе, это даже в контрактах прописано, а он сам мне сказал, чтобы здесь. А ведь у него дети, даже внуки, друзья на Земле, которые захотят посетить могилу. Понимаешь? Мы теперь по-настоящему пустили здесь корни. Могилы нельзя просто так забыть или бросить, они взывают…
Игорь ошарашено молчал, думая, что доктору и самому пора в долгий отпуск на Землю и в то же время не мог не признать всю мощную значимость его слов. Подумать только, ведь теперь кто-то уже может сказать, что на Весте у него похоронен дед и надо бы в следующее благоприятное расположение, выбраться, навестить могилку. М-да, ну и время настало им жить.
Incognito
039: Это только сон…
Холод сковывал и упорно не давал уснуть. Ознобная дрожь выматывала так, что хотелось скулить, но Антон, сжав зубы, заставлял себя молчать, чтобы не разбудить Сашу и Ирину. Укрыться было нечем: остальные ребята уже заботливо соорудили себе гнездо из всех валявшихся в подвале лохмотьев, но даже в нём зябко сворачивались калачиками во сне. Лохмотья воровали у нищих, облепивших днём Ивановскую церковь. С наступлением декабря их стало ещё больше, и зачастую живых невозможно было отличить от мёртвых — они так и замерзали с жалостливо протянутыми руками, обезумевшими ввалившимися глазами и открытыми ртами. У некоторых в руках застревали хлебные крошки, и Антон, бывало, приняв такого нищего за труп, принимался тайком эти крошки выковыривать, когда обтянутые тонкой кожей кости рук начинали вдруг сжиматься, не давая ему добычи.
В этот день он не ел даже крошек, и потому к ознобу примешивалось мучительное чувство голода. Единственным способом обмануть это чувство был сон, но уснуть до того, как голод окончательно разыграется, удавалось не всегда. Глупо было надеться, что ему это удастся сегодня, если, героически нарушая комендантский час, Антон только что прибежал домой, в их родной подвал с первой в своей жизни партизанской вылазки.
Он лежал и смотрел в потолок — грязный, покрытый тонким ледяным слоем, в котором читались замёрзшие выпуклые капли воды. А ещё в подвале было одно неоценимое богатство — ржавая труба. Из её кусков можно было делать железные пульки, и, когда к подвалу по довоенной привычке слетались птицы, обстреливать их из смонтированного из той же трубы ствола, снабжённого специальной резинкой. Ещё живые, но израненные, подстреленные птахи начинать истошно кричать, хлопали крыльями, разбрасывая на снег перья и капли крови. Они с Сашей наперебой бросались к добыче и добивали птиц. Антон помнил, какую истерику закатила Ирина, когда ей первый раз было предложено пожарить голубя.
— Ты женщина, ты должна уметь готовить, — авторитетно заявил Саша.
Готовить семилетняя Ира не умела, но дело было даже не в этом. В ужасе смотрела она мягкое, тёплое ещё птичье тельце с неестественно откинутой головкой, и плакала, мелко и беззвучно трясясь. Саша махнул рукой и принялся разводить костёр.
Однажды кровь на снегу у подвала заметили американцы, залезли внутрь, нашли лежанку из лохмотьев и подожгли её. Запах гари потом долго не выветривался. Ребятам повезло, что все они в тот момент промышляли на рынке, торгуя газетами. Несколько ночей после этого случая Саша организовывал дежурство по ночам, боясь, что враги вновь вернуться сюда проверить, чьё гнездо разворошили…
Антон вздрогнул и проснулся. В помещении действительно было очень холодно — отопление на космической станции то и дело выходило из строя, не приспосабливаясь к резко сменяющемуся климату Марса. Наверное, из-за озноба ему и приснился сейчас этот отрывок из далёкого детства — той страшной войны, которая застала его ещё восьмилетним мальчишкой. Последнее время она снилась ему всё реже, и то урывками, щадяще выбрасывая из памяти самые страшные картины убийств. Гуманизмом пришлые "демократы" не отличались, и Антону с друзьями пришлось испытать это на собственной шкуре.
Единственное, за что Антон и его соотечественники могли быть благодарны американцам — это только лишь за то, что те так и не решились применить ядерное оружие, справедливо полагая, что подобная война сотрёт с лица земли всё человечество. Ободрённые "оранжевым" бунтом, истощившим и без того хрупкую на тот момент Россию, они решили захватить обширные просторы страны "по старинке", при помощи бомбардировок и сухопутных войск. Просчитались захватчики только в одном — они не ожидали, что на помощь изрядно потрёпанной за предыдущее двадцатилетие "Рашке" придут те, кто по всем законам жанра должны были её ненавидеть. Разве мало было сделано для того, чтобы Украина, Белоруссия и другие страны начали считать Россию оккупантом и источником кровавой диктатуры? И всё же почему-то вопреки всякой логике война охватила всё пространство бывшего СНГ, заполыхала, разлилась кровавой лавой по огромным территориям, вплёскиваясь в каждый дом, в каждую судьбу, в каждое сердце.
Антон с друзьями, рано оставшись сиротами, так и не простили оккупантам смерти родителей от бомбардировок, со временем включившись в партизанскую войну. В перелом хода боевых действий они верили тогда странно, по-детски фанатично, вопреки очевидности. А ещё через несколько лет этот перелом всё же произошёл, и началась тяжёлая пора восстановления мирной жизни…
Человеческую природу невозможно изменить. В свои пятьдесят с лишним лет Антон понимал это очень чётко. Но, похоже, в той далёкой войне природа эта всё же как-то по-особенному переплавилась, обнажив глубинную человеческую суть и дав людям проявиться во всей их подлинности. Выжили самые "настоящие", и затем оставалось главное — создать условия, при которых их лучшие качества могли бы развиваться. Антон много раз задавал себе потом вопрос: а всё ли было сделано для этого? Ответить на него до конца он не мог, но всё равно мир медленно, но верно менялся к лучшему.
Антон помнил каждую чёрточку, каждую веху этого изменения. Помнил, с каким трудом приходилось восстанавливать разрушенную и спившуюся ещё до войны деревню. Перед глазами чётко вставало зажатое между оврагами село, к которому даже не были проложены дороги, а повозки намертво утопали в жидкой грязи. Гать, проложенная давным-давно, уже больше ста лет назад, к тому моменту была уже вся разбита, и грузовики, проезжая по ней, проваливались в болото по самую крышу кабины. В этих самых лачугах, где давно уже никто не жил, а забитая пылью печь занимала собой треть горницы, они с товарищами, ещё молодые и полные сил и иллюзий, обсуждали создание новых колхозов и долго спорили о том, как они будут сочетаться с крепким фермерским землевладением…