Макс Сысоев - Странники
— Да нет. Его не захотят раскусывать.
***
Вот от чего люди устали сильнее всего: не ото лжи. Не ото лжи, а от её главнейшей помощницы: многозначности слов и поступков. Я хочу, чтобы люди имели цифровой мозг и говорили на языке нулей и единиц. 1 слово = 1 значение. 0 слов = 0 значений. Чтоб не разводили теории толкования моей речи, чтоб сразу понимали, о чём я говорю, а не выдумывали десять других смыслов, о которых я во время разговора и не подозреваю. Из-за Светиных умозаключений у меня у самого пропала уверенность в собственных намерениях. Зачем я сказал про «fine»? (Я нытик?)
— Я хотел с тобой поговорить, — объясняю. — Поспорить о правде. Мне нравится защищать ложь, и врать я люблю.
Света не видела иронии, а ведь она, Ирония, нужна человеку в не меньшем количестве, чем вкладывают её в наши жизни всемогущие мойры, Фортуна и Ананке. Встав на стороне лжи в споре, я хотел тем самым не защитить её [ложь] — я наоборот, хотел под неё подкопаться. Хотел, чтобы Света, опровергая меня, опровергла и то, что я с иронией защищал. А Света не понимала.
— Ложь чуть не погубила всех людей, — говорила она. — Я буду презирать тебя за неё.
— Будешь. Но не за ложь.
— Нет. За неё.
— Ты врёшь.
— Я? Вру?
— Несомненно.
Без иронии казалось, будто я стал копаться у неё в душе. Нельзя так делать с человеком, которого знаешь несколько дней.
Ложь необходима. В который раз я тщетно понадеялся опровергнуть это.
***
Меня тошнило от собственных мыслей, и от безмыслия собственного тошнило. Который день сознание моё пусто и непродуктивно, а сам я слаб и безволен. Я чувствовал себя лишённым инерции, эдаким бумажным тигром, затесавшимся в механизм башенных часов. Без инерции меня можно остановить одним мизинчиком. А ведь я хожу среди маховиков, обладающих инерцией громадной. Я мухлюю, прыгаю, аки блоха. Нет-нет, да и попадусь в крутящиеся жернова и лезвия...
Нельзя лежать, нужно выйти.
Серые предутренние стены, дверь с тяжёлым затвором. Мокрые стёршиеся деревянные ступеньки крыльца: ложусь на них. Жаль, нет местечка поукромнее. Должно быть, так умирают: уползают от остальных, зная, что неизбежное произойдёт, боятся, надеются, что явится чудо, и неизбежное минёт стороной, но всё равно умирают. И самый ужасный миг — когда понимаешь, что оно не минует.
Я понял, что оно не минует, но не умер — меня всего лишь стошнило с крыльца.
Я один, один. Я один! Миллионы лет пустоты каменного века, как гарольдов плащ, развеваются за спиной. Раньше у меня было больше, чем ныне, возможностей разбить одиночество.
РАЗБЕЙ СВОЁ ОДИНОЧЕСТВО.
Я написал так в своей комнате, когда она была у меня. Её разрушили тактическими ракетами пятьдесят лет назад, а сто лет назад из неё вынесли на помойку всё моё драгоценное барахлище. Я написал так, когда ходил целыми днями в толпе, к коей прикрепляют эпитет «серая». Ненависть копилась в той толпе, ненависть, разрушившая цивилизацию.
Как я буду жить без тебя? Без тебя, моя толпа? Где мне прятаться, где шататься пьяным, где прожигать жизнь?
Моя урбанистически-прекрасная Москва ввалилась в себя, словно сверхмассивная звезда, сколлапсировавшая в чёрную дыру. Покопать чуть-чуть землю, и вылезет не одна тысяча скелетов — вот вам толпа.
Я надеялся на Дождь, Дорогу и Руины, не понимая, что больше всего в мире люблю урбанистику. Мониторы, рекламы, прямоугольные дома. Метро, автобусы, автоматически открывающиеся двери. «Не прислоняться». Вечер, вечер обманул меня, сумерки подменили собою моё сознание.
Света чужая мне. Я думаю о ней одно, а она всякий раз опровергает мои мысли. Она из другой эпохи, её душа несовместима с моей.
Я валялся на ступеньках, головой в сентябрьской траве, начинающей увядать.
— Как ты? — спросила Света, выглянув из-за двери.
— Ужасно.
— Иди в дом. Ночь не кончилась, на улице опасно. Помочь тебе? — спросила Света из другой эпохи...
***
Мои попытки отдохнуть дали положительный результат: открылся метод избавления от одного из типов беспокоящей меня боли. Истинно: когда тебя заверяют, что ты не помрёшь, и делают всё, способствующее исполнению своих обещаний, живётся легче. Дождливою порой в тёплом доме под стук капель о черепицу не так страшно носить в голове знание об одиночестве, о могучих силах, умеющих выдёргивать людей с их родины, о несовместимых душах. Пьёшь чай, жуёшь плюшки, любуешься, как барышня гладит кошку. Картина вне контекста эпох.
Время же идёт вперёд. Может, иногда оно поворачивает вспять, но мы не можем это запомнить, ибо наш мозг способен фиксировать только прошлое.
Прошлое не вернуть. В затопленном котловане не вырастет дом в стиле функционализма, сгоревшие дрова не воспрянут из пепла, кошка не спрыгнет задом наперёд с коленей Светы.
Время уходит, и второго шанса отдохнуть в ближайшей перспективе не предоставит. Плюшки кончаются, чаинки в стакане слипаются на дне. Тепловые процессы — неотъемлемая часть всего, что происходит с материей и энергией, — необратимы, и вместе с ними необратимо и всё, что происходит. Дом, дрова, кошачий прыжок. Энтропия накапливается в будущем, и там, ближе к её гнезду, становится всё интереснее и интереснее.
День прошёл во сне. Тёмно-зелёные и серые покрывала Земли за двойным стеклом волновались на ветру, тонны воды неслись по небу на северо-восток, и отяжелевшие от влаги жёлтые платки Леса — листья — стали падать, прилипая к карнизу окна и благоухая фимиамами госпожи Природы. Осень явилась внезапно. Как я. Недавно ни её, ни меня и в помине не было. И я по случаю её явления проснулся под вечер, попросил у Светы мешок побольше. В марте и в сентябре все настоящие сумасшедшие берут большие-пребольшие мешки и начинают бродить повсюду, пытаясь отыскать источник зова, будоражащего их расстроенные души. Обычно они не находят источник, и нет им покоя, бедным психам. Кто-то тогда прыгает с парапета, кого-то вылечивают галоперидолом… А кого-то Света пытается успокоить, кормит плюшками и поит чаем.
Словно внемля моим желаниям побродить, как раз когда плюшки и чай закончились, а темнота сгустилась до такого состояния, в каком она была вчера во время нашего прихода в Светин уголок, за нами приехали. Двое мужиков в синтетических непромокаемых плащах на ржавом зелёном тракторе с прицепом, наполненным металлоломом. Трактор громко и уныло тарахтел, попирая грязными покрышками железнодорожную насыпь, а мужики сидели в кабине и бибикали Свете. Призраки светских львов на «Мерседесе».
— Пойдём, — дёрнула меня Света. — Пока ты не передумал жить с нами, тебе придётся вникать во все наши дела.
— Я не против, — я зевнул, ибо был заинтригован. Мне предложили вникать в загадочные дела колдовской яви? — Я не против. А стань иначе, выбора нет, никуда мне не деться от Светы со товарищи. Они — единственные люди, не отказавшие мне в приюте, и мне никак не хочется быть против них. Они кажутся хорошими, и рядом с ними отсутствие выбора не заметно.
Мы потушили очаг, затворили за собой дверь, тихо-тихо: так, что не проснулась ни одна мышь в подполе, не шелохнулось ни одно воспоминание под плинтусом, не заподозрил неладное сквозняк в печной трубе. Дождь встретил нас как родных. Он отмывал госпожу Природу от человеческой грязи, и мы намерены делать то же. Так объяснила мне Света, забравшись в прицеп и усевшись на куске брезента, лежавшем прямо на куче лома: мотках проволоки, фрагментах гигантских трансформаторов, сантехнических деталях и тому подобных изделиях из цветных металлов.
Мужикам, забившимся в тесную кабину трактора, не было сказано ни слова. Едва мы уселись, неказистое транспортное средство взвыло, дёрнулось и повлекло нас в неизвестность, жутко грохоча грузом, трясясь на шпалах и особенно на стрелочных механизмах. Амортизаторов у грузового прицепа, понятно, не было, и кишки Вашего покорного слуги едва не вылезли через рот после первых ста метров, преодолённых подобным способом, но вскоре господь-бог, Главный Теоретик нашей Вселенной, сжалился, и мы, съехав с колеи, потащились сквозь лес по полузаросшей просёлочной дороге. Металлолом гремел, Света, не замечая шума, прикрыла глаза.
Лес медленно менялся. Деревьев с листвой становилось всё меньше — больше сухих, голых, не скрывающих глубины дремучих дебрей. В глубине что-то было. Огоньки. Всё чаще и чаще они являлись в сплетениях ветвей, всё ближе и ближе к дороге. Серебристый свет, похожий на свет звёзд, делал мёртвый лес прозрачным, объёмным, как небо. Некоторые огоньки перемещались от ветки к ветке, убегая от нас, и мне чудилось, что если я спрыгну и погонюсь за ними, то найду, наконец, вожделенный покой, встречусь с чем-то Прекрасным… Блуждающие огоньки, они такие.
