Крис Вайц - Мир юных
Джефферсон. Вообще-то я думаю, Р2-Д2 и есть главный герой фильма.
Я. Почему это?
Джефферсон. Смотри. Он перевозит планы Звезды смерти, да? Бежит с осажденного корабля мятежников, подстраивает так, чтобы попасть к Люку, после чего сбегает и находит Оби-Вана. Именно Р2-Д2 чинит гипердвигатель. В конце его подстреливает Дарт Вейдер. И все-таки робот выживает. Ну правда, в этой истории именно он проявил себя на все сто.
Я. Нет, ты точно Три-пи-о.
Джефферсон почему-то весь фильм вздыхает, печалится и тс-тс-кает, а когда зеленый чудик в баре целится в Хана Соло, швыряет в экран камень. Далекая-далекая галактика покрывается рябью. Я молчу, ничего не спрашиваю.
Мои мысли сами по себе возвращаются туда, куда я не хочу их пускать. Не мысли, а наркоманы в поисках дозы.
…Два года тому назад. Хворь как раз начала свое грязное дело.
Мама не вылазит из больницы, там нет отбоя от пациентов. Но Чарли стало плохо, поэтому сегодня она дома. Мама и о себе-то с трудом может позаботиться – у нее Это. И у всех взрослых в городе, кажется, тоже. Телевизор в гостиной постоянно включен, болтает без умолку, как невменяемый. Говорит, что Хворь распространяется по США и что зарегистрирован первый случай в Европе.
Слышу, где-то блюет мама. Температура Чарли подскакивает до небес.
– Я умру? – спрашивает меня Чарли, в голосе слезы.
– Нет, малыш, не умрешь, – вру я и промокаю ему лоб. Почему я жива и невредима, а он заболел?! – Хочешь пить?
– Нет. – Братишка тихий, слабый. – Хочу к тебе. Пообнимаешься со мной?
Я киваю, слезы у меня льются все сильней. Ложусь на кровать Чарли, прижимаю его к себе.
– Я боюсь засыпать. Боюсь, что больше не проснусь.
Я тоже. Но вслух говорю:
– Ты поправишься, малыш. Выздоровеешь. Закрывай глазки. Отдохни.
Держу его крепко-крепко, пока он не засыпает последним сном.
Джефферсон
Несмотря на пространственно-временные искажения гиперпространства, агония уничтоженной планеты Алдераан настигает старого джедая. Он теряет равновесие, садится. Люк спрашивает, что случилось.
– Я почувствовал мощное возмущение Силы, словно миллионы голосов разом закричали от ужаса и тут же умолкли. Боюсь, произошло что-то кошмарное.
Это точно.
Умник не дает мне спокойно посмотреть фильм и поесть. Он решительно настроился на какой-то дурацкий крестовый поход.
– Далековато, дружище, – возражаю я.
– Кто далековато? – интересуется Донна.
Она только что вернулась с добавкой свинины – стащила несколько кусочков под предлогом мытья тарелок.
– Главное отделение, – отвечает Умник.
– Кого?
– Публичной библиотеки.
– Которое со львами?
– Да.
На Донну Умник не смотрит, занимается любимым делом – вертит маленькую рукоятку на переносном пластмассовом радиоприемнике, перескакивает с волны на волну. Бесполезно: радио выдает сплошные помехи, взрослые ведь умерли.
– Ты что, в Бобсте уже все книжки перечитал? – удивляется Донна.
– Сама подумай, Донна, – говорит он. – Как можно прочесть все книги в Бобсте? Там более миллиона эк…
– Ум нашел конспект, – обрываю я, пока Умник не замучил нас своим буквоедством.
– Ура, самое время учиться.
– Конспект научного доклада. Краткое изложение, – поясняет Умник.
– Ага. Сильно интересно?
– Умник считает, доклад имеет отношение к Случившемуся, – говорю я.
– Ах, к Случившемуся… – скептически тянет Донна.
– В Бобсте хранятся только выдержки из доклада, вроде содержания. Компьютеры, естественно, не работают. Так что мне нужно попасть в главное отделение и прочесть всю статью.
– Расскажи ей подробнее, – предлагаю я.
– Название доклада – «Риск возникновения эффекта Вексельблатта при применении препаратов энилкоскотонического ряда».
– Что ж ты сразу не сказал! – с притворным восторгом ахает Донна.
Умник теряется. Шутить над ним – жестоко.
– Два часа, туда и назад, – говорю я.
– Нет уж, спасибо, – откликается Донна. – Я слышала, библиотеку облюбовали призраки.
– Где слышала?
– Не помню. Везде.
– Призраков не существует, – сообщаю я.
– Ну-ну. – Она молчит, потом добавляет: – А ты погугли, чувак.
Это популярная в нашем клане фраза. Она означает: «Эх, я так мало знаю. А во времена Инета думал, что знаю много».
– Объясни ей, что такое энилкоскотонический препарат, Умник.
– Это значит – убивающий взрослых.
– Маленькие дети тоже умерли.
Умник пожимает плечами.
Донна молчит, но по лицу видно – ее зацепило. Я, можно сказать, эксперт по выражениям Донниного лица.
Она об этом не знает, но мне нравится на нее смотреть.
Высказавшись, Умник возвращается к своей любимой возне с радио. Крутит маленькую рукоятку, двигает поплавок настройки туда-сюда. Один белый шум.
К нам подходит Вашинг. Он надел смокинг и, видимо, не поленился вскипятить воду – лицо свежевыбрито.
Решил отметить свое восемнадцатилетие с размахом.
Раздаются поздравления, гитара играет «С днем рожденья тебя», все поют. Впрочем, поют вяловато. В конце песенки кроется подвох, ни у кого язык не поворачивается пожелать «и многая лета».
Гитара сбивается, хор голосов глохнет. Все понимают: вряд ли именинника ждет долгая жизнь.
Один я вскакиваю и кричу:
– И многая лета!
Гитарный перебор вновь набирает силу, и опять звучит «С днем рожденья тебя». Но теперь народ поет по-настоящему, орет во всю глотку старую дурацкую песенку. Все кидаются обниматься. Плачут, шумят. Умник обнимает Вашинга, и Питер обнимает Вашинга, вокруг брата образуется куча-мала, он обнимает каждого: тех, кого прекрасно знает, и тех, с кем едва знаком; тех, кого любит, и тех, кого не особо жалует.
Вашинг подходит к Донне, смотрит ей в глаза: «Прощай, я так не хочу одиночества». То есть вслух он этого не произносит, я просто вижу. Брат обнимает Умника: «Прощай, прости, что не смогу и дальше тебя защищать». Приближается ко мне: «Прощай. Знаю, ты не хочешь прощаться, но время пришло. Прощай, младший брат, прощай».
Прощайте, прощайте, прощайте. Прощайте, друзья, я люблю вас; прощайте, простите, не осталось времени узнать вас получше; прощайте, жаль, что вы тоже скоро умрете; прощайте, возможно, вам повезет; прощайте, прощайте, прощайте…
Донна
Лучше б умирающему Вашингу помогал кто-нибудь другой, не я.
Не подумайте, я совсем не слабонервная, нет. Во-первых, уже привыкла к тому, что вокруг мрут как мухи; да и у мамы в приемном отделении насмотрелась таких ужасов – вам и не снилось.
Просто у нас с Вашингтоном…
Я вроде как, в общем, думала, будто влюблена в него – минут десять где-то. А он вроде как, в общем, отвечал взаимностью – пока я не отказалась ему дать.
Ой, я еще не упоминала? Просто у народа на этот счет столько предубеждений. Короче, я типа девственница. Не так чтобы полностью. Не совсем пай-девочка, нет. Кое-чем я, ну там, занималась, но вот… да уж.
Понимаете, после Случившегося все стали зажиматься на каждом углу. Не просто зажиматься – это было даже покруче, чем в фильмах «старше восемнадцати». Если продолжительность жизни не дотягивает до того возраста, с которого можно пить спиртное, невольно пустишься во все тяжкие. Куй железо, пока горячо. Лови момент. Срывайте розы поскорей. Живем лишь раз. И так далее. Венерические болезни? Воздержание? Репутация? Плевать, такие понятия – для тех, у кого есть будущее. Можете себе представить, какой дурдом начался, когда выяснилось, что никто не беременеет. Конкретные Содом и Гоморра.
В общем, это стало нормой жизни. В смысле, еще больше, чем до Случившегося. Только мне такое не очень.
Я ведь, по сути, потеряла все. Что еще у меня осталось, кроме девственности?
Странно, конечно, – мои-то родители были со-о-овсем не религиозными, ничего подобного. О птичках-бабочках и прочих прелестях мама рассказывала мне даже подробней, чем я хотела знать. Фу, избавьте меня от этих латинских названий! Да и не страдала я никогда желанием сохранить себя для чего-то или кого-то. Просто…
Короче говоря, как только Вашингтон понял, что самого главного от меня не дождешься, интерес его пропал, а я почувствовала себя круглой дурой. Джефферсону рассказать так и не смогла. У него ко мне, конечно, ничего такого нет – в смысле, я совсем не в его вкусе, – но все равно мне почему-то кажется, что это повредит нашей дружбе. А дружба с ним – еще одна ценность, которую я не хочу терять.
Так вот, самое паршивое в должности кланового врача – это не вправлять сломанные кости, не слушать глухое «хрясь!» рвущегося мяса; не объяснять, что обезболивающих больше нет, спасибо наркоманам, которые смели весь морфий, оксикодон и фентанил.
Нет, самое паршивое – это смотреть, как твои знакомые умирают от Хвори.
Людям кажется, что они знают про смерть все: мол, видели в кино и по телику. Подстреливают там, значит, какого-нибудь парня, его приятель успевает сказать только: «Все будет хорошо! Держись! Вертолет уже в пути!» – в ответ раненый выдает что-нибудь трогательно-философское и отключается навеки.
