Мервин Пик - Титус один
Что бы ни происходило сейчас в сознании Титуса, одно можно сказать наверное: к его ностальгии примешивалось нечто новое – какой-то пожар разгорался в его груди. Правда ли его дом или вымысел, существовал он или не существовал, Титусу было сейчас не до метафизических рассуждений. «Пусть объяснят мне потом, – думал он, – жив я или мертв, нормален или свихнулся, сейчас я должен действовать». Действовать. Это верно, но как? Он может спрыгнуть с трона – и что? Гепара стоит здесь, прямо под ним, но он больше не желает видеть ее. Когда он глядит на Гепару, от нее словно исходит некая сила, уничтожающая решимость, насылающая смятение.
И все же не следует забывать, что праздник устроен в его честь. Но для чего разбросаны по Черному Дому все эти эмблематические предметы, – чтобы напомнить ему о счастье, которое знал он в родных местах? Или совы, и трон, и жестяная корона оказались здесь только ради издевки над ним?
Титус стоял, истукан истуканом, между тем как все тело его жаждало действия. Дурнота миновала. Он ждал лишь мгновения, которое позволит ему броситься в самую гущу происходящего и сделать что-то, хорошее или дурное. Главное – сделать, хоть что-то.
Вот только в глазах Гепары не было больше притворной любви. Эту снятую и отброшенную маску сменила злоба, недвусмысленная и нагая. Да, она ненавидела Титуса, и тем злее, чем яснее понимала: заставить его страдать будет трудно. Хотя, на поверхностный взгляд, все у нее складывалось неплохо. Молодой человек несомненно смутился – при всей деланной независимости его позы и презрительной посадке головы. Стало быть, страх он изведал. Но страх, не настолько великий, чтобы сломить его. Да назначение страха и состояло не в том. Главное еще впереди, и уверенность в этом на миг едва не погрузила душу Гепары в опасную оргию предвкушений. Ибо время близилось: и Гепаре оставалось только одно – прижимать к груди стиснутые ладони.
Судорога исказила ее лицо и на какой-то миг она стала уже не миниатюрной и утонченной Гепарой, – непобедимой, несокрушимой, – но воплощением подлости. Эта судорога, или конвульсия, запечатлелась на лице девушки с такой силой, что и долгое время после того, как оно снова разгладилось, отпечаток оставался на нем… непристойный и четкий. То, что заняло лишь долю секунды, растеклось теперь по лицу Гепары, да так, что Титусу показалось, будто оно таким и было всегда, будто странное натяжение лицевых мышц давно уже обратило ее холодную красу в нечто омерзительное. Почти смехотворное.
Однако никто, и уж менее всех Титус с Гепарой, не ожидал, что внимание его целиком будет захвачено смешным, а не пугающим.
А в добавление к этому, еще одно обстоятельство толкало его к смеху, грозившему стать неуправляемым – эта фея с поднятым к нему лицом, напоминала Титусу присевшую в ожидании лакомого кусочка собаку.
Несообразность ледяной Гепары и лица, над которым она внезапно утратила власть, была комичной. Безумно, неуместно комичной.
Подобное ощущение может оказаться непосильным для всякого. Бороться с ним так же не просто, как со снежной лавиной. Оно вцепляется в священные, неприкасаемые условности и ломает их, точно прутики. Оно подхватывает какие-нибудь святые реликвии и швыряет их в небо. Оно хохочет, само по себе. Хохочет и топает ногами, да так, что в соседнем городе начинают звонить колокола. И в хохоте этом слышатся отзвуки Рая.
Из страха, из зловещих предчувствий выросло и до самого нутра пронизало Титуса что-то совсем новое, немыслимо юное. Это новое ворвалось в его грудь и разлетелось лучами по всем изгибам тела, и снова сошлось в одну точку, и, обдав ледяным жаром, прокатило по чреслам, но лишь затем, чтобы опять ринуться вверх, не оставив нетронутым ни единого дюйма тела. От прежнего Титуса осталась лишь половина. И все же лицо юноши еще хранило недвижность, он не проронил ни звука: у него не перехватило дыхание, губы его не дрогнули. Вглядевшись в него, никто не сказал бы, что он задыхается или борется с собой. Но вот его прорвало и, расхохотавшись, он уже не пытался остановиться. Он слышал свой голос, взлетавший до непривычных высот. Вопли его доносились словно бы с разных сторон, как будто Титус был сразу двумя людьми, перекликающимися через долину. В какой-то миг он в сейсмической судороге содрал чучела сов со спинки трона. И уронил их на землю – просто не смог удержать. Он ухватился за бока и, пошатнувшись, снова осел на трон.
Приоткрыв один глаз, – все тело его изнывало в новом приступе неуправляемого хохота, – Титус увидел перед собою лицо Гепары и в тот же миг вдруг обратился из надрывающего живот, бессильно свесившего руки хохотуна, разбивающего своим ревом стаканы, брызжущего слезами, – из каталептической развалины, наполовину свисающей с трона, без малого спятившей от исступления, – в камень, ибо из глаз девушки смотрело зло в чистом виде.
И при всем том – какое благозвучие интонаций. Слова, подобные спархивающим с дерева листьям. Глаза притворяться уже не способны. Только язык. Черные глаза Гепары неотрывно смотрели на Титуса.
– Ты слышал? – спросила она.
Титус, еще не видевший такой ненависти ни на одном женском лице, ответил ей голосом ровным, как пустырь:
– Что именно?
– Тут кто-то смеялся, – объяснила девушка. – Я даже надеялась, что смех разбудит тебя.
– Я тоже слышал хохот, – сказал другой голос. – И все же он спал.
– Да, – подтвердил третий. – Заснул на троне.
– Кто? Титус Гроан, Повелитель Просторов, наследник Горменгаста?
– Он самый. И здоров же дрыхнуть!
– Вон как он на нас смотрит!
– Сбит с толку.
– К мамочке хочет.
– Еще бы, еще бы.
– Как ему повезло!
– Почему это?
– Потому что она уже приближается.
– Красные волосы, белые коты и все прочее?
– Точно.
Взбешенной Гепаре пришлось изменить свой замысел. И как раз перед тем, как она собиралась вызвать призраков и расстроить рассудок сбитого с толку юноши сразу и на всегда.
И потому она, приветливо улыбаясь своим прихлебателям, начала заново создавать обстановку, которая стала бы наилучшим проводником безумия.
В тот же самый миг Титус, не сознавая, что делает, сцапал обеими руками хлипкий трон и швырнул его на пол. Наступившее следом молчание можно было потрогать руками.
Но вот послышался голос. Не принадлежащий Гепаре.
– Бедный мальчик, он пришел к нам, когда вконец заблудился. Вернее, так он полагал. На самом деле, он заблудился не более, чем домосед, переходящий из комнаты в комнату. Он ищет свой дом, а сам никогда его не покидал, ведь это и есть Горменгаст. Все то, что окружает его.
– Нет! – крикнул Титус. – Нет!
– Вот видите, кричит. Расстроился, бедняжка. И даже не понимает, как мы его любим.
Сотня голосов повторила, точно заклинание, слова:
– …как мы его любим.
– Он думает, если ходить кругами, то и получится перемена мест. И не сознает, что просто топчется на месте.
И эхо голосов отозвалось:
– …топчется на месте.
Затем – снова голос Гепары.
– И все же сегодня мы прощаемся с ним. Прощаемся с прежним Титусом и встречаем нового. Как чудесно! С корнем вырвать свой трон и швырнуть его на пол. Что это изменило, помимо символа? А символов у нас и так слишком много. Мы купаемся в символах. Нас тошнит от них. Жаль, что так получилось с твоим рассудком.
Титус стремительно обернулся к ней:
– С моим рассудком, – воскликнул он, – а что не так с моим рассудком?
– Он мутится, – ответила Гепара.
– Да, да, – хором грянула темнота. – Вот что с ним происходит. Его рассудок мутится!
А следом, позади можжевелового костра возвысился властный голос:
– Голова его обратилась всего лишь в эмблему. Душа впала в ничтожество. Он стал всего-навсего символом. И все же мы любим его, не так ли?
– О да, мы любим его, не так ли? – ответил хор.
– Но как же он запутался. Думает, что утратил свой дом.
– …и сестру свою, Фуксию.
– …и Доктора.
– …и мать.
И мгновенно Титус, потрясенный упоминанием о матери, смертельно побледнел и прыгнул вперед, пролетев над обломками трона.
ГЛАВА СТО ТРЕТЬЯ
Жертвой его могла стать Гепара, однако ж не стала. Подав знак, она отступила в сторонку, на место, с которого яснее виден был вход в заброшенную комнату. Кто именно получил болезненный тычок в область сердца, так и осталось невыясненным, однако этот расфуфыренный господин замертво рухнул на плиты пола, приняв на себя, словно козел отпущения, вспышку бешенства, которое Титус в ту минуту с наслаждением обрушил бы сразу на всех.
Задыхающийся, с мокрым от пота лицом, он обнаружил вдруг, что его схватили за локти. Двое мужчин, по одному с каждого бока, удерживали его. Попытавшись освободиться, он увидел сквозь марево гнева все тех же рослых, одинаковых, вездесущих людей в шлемах, что так долго преследовали его.
Они втащили его по ступенькам туда, где прежде стоял трон и там, все еще вырываясь, мотая головой, Титус краешком глаза заметил нечто такое, от чего в нем обмерло сердце. Хватка державших его шлемоносцев немного ослабла.
