Владимир Васильев - Затерянный дозор. Лучшая фантастика 2017
Память тотчас отзывается эхом на слова Зофьи. Мой кабинет в апартаментах на верхнем уровне Эдгар-По-Билдинг. Черный снег за окном. Приглушенный свет газовых ламп. Кошка Афина у меня на руках. Зофья садится на самый краешек вольтеровского кресла у камина. И говорит, говорит, говорит. Точно слова эти копились у нее в голове сжатым паром и усердно, не покладая букв, искали выход. Вот, нашли:
— Тебя не было так долго. Командировки, совещания, лаборатория. Я не могла этого выносить. А потом появился Байрон. Я знаю его всего несколько недель, и это были самые счастливые недели в моей жизни.
Байрон, вспоминаю я. Так его зовут. Юный летчик, герой войны, поэт и задира. Я встречался с ним дважды на каких-то приемах, где он, казалось, должен был выглядеть бледно и неуместно в своем поношенном мундире. Но Байрон всюду делался центром внимания и симпатий. Высокий, статный, с красивым, но асимметричным лицом — очевидный результат контузии, легко исправимый в наше время. Но он не исправлял, нет. Для него всякая память так же дорога, как и для меня. Еще кое-что общее: мы оба любим Зофью.
Зофья говорит:
— Нелепо обращаться к тебе с такой просьбой, но ты и сам понимаешь, что больше обратиться не к кому. У него… Святой Гибсон, я даже не знаю его имени… у него какие-то проблемы… В голове. Ты можешь это исправить?
Память отзывается эхом:
— Он тоже был на войне, получил контузию. Но уже совсем оправился. Я перееду к нему. Квартира на нижнем уровне… Я привыкну. А со временем все наладится. Ты великодушный человек, Вацлав, и все поймешь. В конце концов, мы давно не любим друг друга.
Эта фраза так же хлестко ударяет по мне из воспоминания, как ударила в реальности.
Взгляд туманится, я вновь теряю контроль над собой: механизм моей памяти лихорадочно ищет информацию, ключи к которой получил только что. У него (и у меня) нет никаких сомнений, что информация существует. Та самая недостающая шестеренка. Та самая недостающая катушка перфоленты.
— Вацлав?
Зофья совсем рядом, трясет меня за плечи.
Я говорю:
— Конечно, я помогу, милая. Но сначала вам обоим нужно подзарядиться.
Звучат ли нотки коварства в моем голосе?
Смотрю, как Зофья нежно подводит Байрона к моей стим-станции. Ласково усаживает в кресло, придает правильную позу. Задерживается на мгновение, глядя в его лицо. Когда-то так же она смотрела на меня.
Переключает рычаг. Сама устраивается в соседнем кресле.
Думаю: сейчас, когда они спят, самое время.
Самое время — что?
О, вариантов множество. Вот простейший: воспользовавшись бессознательным состоянием жены, стереть ее память об этом нелепом, нежданном госте. Ей ни к чему этот калека, босяк. Она будет с ним несчастна…
Кошка смотрит на меня с такой ненавистью, будто до последней буквы знает все мои мысли. Я смотрю на кошку. Безумная идея. Безумная и вместе с тем настолько закономерная, очевидная, что я, кажется, могу различить шестнадцатирядные паттерны, из которых она состоит.
Сегодня я уже изменил своим принципам. А кроме того, мой мир перевернулся с ног на голову. Вряд ли станет хуже, если я в дополнение ко всему этому нарушу данное жене обещание.
* * *Я думал, Афина будет убегать и прятаться. Прежде она довольно успешно предугадывала мои намерения.
Но она сидит на месте, и выражение ее морды кажется мне удовлетворенным. Беру ее на руки. Несу в кабинет. Укладываю на стол, на ощупь изучаю загривок, пока не нахожу нужный позвонок.
Домашние мои очки не так хороши, как рабочие; это ничего. К счастью, кошачьи перфоленты того же размера, что и человеческие. Мне хватает одного взгляда, чтобы найти среди собственных перфолент Афины ту, что явно ей не принадлежит. Она и не спрятана, эта лента, наоборот, выставлена напоказ. Сматываю ее на одну катушку и тогда только замечаю, что лента не изолирована. К ней подключены штифты. И по состоянию транспортной дорожки видно, что за три года система перематывала ее бессчетное множество раз.
Захлопываю кошачий череп. Убеждаюсь, что Афина приходит в себя. Привычка.
Помещаю ленту в перфоскоп.
Я уже знаю, что там увижу. Что я сделал. Не знаю — как. Надеюсь, это был револьвер. И ярость, и слезы, и отчаянье. Мне не станет легче, я не смирюсь, но смогу понять.
Жадно приникаю к окулярам.
Вот он я, жалкий, искалеченный войной и бесчеловечными экспериментами во славу кайзера. Древний старик в свои сорок пять. Уже мертвый, но не понимающий этого.
Вот она, моя молодая, живая и бесконечно прекрасная жена. Последняя нить, удерживающая меня от окончательного падения в бездну. Такая ненадежная.
Запах миндаля из моих кошмаров. Я чувствую его так же остро, как в тот момент, когда подсыпал цианистый калий в ее бокал.
Не револьвер. Не ярость. Не отчаянье. Яд и холодный расчет.
Иду по усыпанному осколками полу. Поднимаю тело Зофьи, несу в лабораторию. Все делаю сам. Каждая шестеренка нынешней Зофьи, каждый ее сустав, вал, перфолента прошли через мои руки.
Очищаю ее память от Байрона, как кайзерская пехота методично зачищает захваченные санд-аламутские города.
Неделю обдумываю все нюансы и детали проекта «Андеграунд».
Мне нужно финансирование, и я посвящаю в свои планы Герберта Стерлинга, воплощение порока и лжи. Он в восторге от моей изобретательности. От моего беспощадного коварства. От моего бездушия. Все те качества, которые так ценит в людях этот дряхлый дьявол. Стерлинг лично модернизирует мой проект будущей фабрики, внося жесткие, но очень прагматичные правки. Без стеснения подсчитывает будущую прибыль.
Пока люди Стерлинга готовят подземные тоннели Санкт-Винтербурга, я инспектирую морги. Выбираю тела тех, кто составит мне компанию в загробном мире. Кто станет опорой и обслугой моего маленького фальшивого счастья.
В течение месяца сплю по два часа в сутки, горстями глотаю амфетамины, чтобы в оставшееся время готовить выбранные тела к посмертию. Вскрытие, потрошение, фаршировка, трансфузия, механизация памяти.
Герберт присылает мне помощников. Это не жест симпатии и доброй воли, а простейший расчет. Кто-то должен будет контролировать работу фабрики после моего добровольного заточения в Андеграунде.
У всех, начиная с Зофьи, я стираю лишние, не отвечающие моим замыслам воспоминания и знания безвозвратно. Какое двуличие!
Данные из собственного мозга считываю еще при жизни, тщательно контролируя процесс. Не меньше недели трачу на изучение памяти и изоляцию тех ее фрагментов, которые могут помешать мне насладиться безоблачным счастьем. Слишком бережно отношусь к каждой частице своего разума, чтобы уничтожать их безвозвратно.
Неожиданно, еще живой, но уже готовый к смерти, узнаю о настойчивости, с которой Байрон ищет мою пропавшую жену. Попытки добиться встречи со мной. Телефонные звонки. Детективы, нанятые на последние кроны.
Это заставляет меня задуматься о запасном плане. Кто знает, не откопает ли Байрон информацию о моем проекте. Каждому будущему жителю Андеграунда устанавливаю незаметную программу-триггер и дубликат перфоленты с незначительным, но определенно моим воспоминанием. На этой же перфоленте спрятаны в шестнадцатирядных паттернах ключи активации тех частей моей памяти, которые я изолировал. Это аварийная кнопка. О чем я думал в этот момент? Неужели всерьез считал, что можно вот так запросто вынырнуть из блаженного неведения, устранить помеху и вновь окунуться в безоблачную жизнь?
Каждый день захожу к Зофье, которая все это время остается без сознания. Рыдаю, обнимая ее колени. Целую холодные руки и заливаю их слезами. Боль содеянного разрывает меня на куски. Только амфетамины и неясный свет в конце тоннеля — мой рай на земле, мой Андеграунд — не позволяют мне окончательно сойти с ума.
В один из таких моментов меня посещает мысль: кто знает, какая случайность может активировать воспоминания, которые, как мне кажется, я надежно изолировал? Все, что касается смерти моей жены и проекта «Андеграунд», я переписываю на отдельную ленту. Долго думаю о хранилище. Люди слишком ненадежны. Еще менее надежны обыкновенные тайники.
Ответом становится Афина, которая, как и я, скорбит о хозяйке и приходит ко мне за лаской и утешением. До этого момента я даже не думал, что кошку тоже следует пригласить в посмертие.
Это последнее воспоминание. О том, что произошло дальше, можно судить разве что по результату. Почему я не изолировал перфоленту, а вместо этого приговорил Афину к знанию, которое не мог вынести сам? Неужели, как всякому грешнику, мне нужен был свидетель?
Я не знаю.
И впервые в жизни не хочу знать.
* * *Возвращаюсь в спальню. С минуту смотрю на мирно спящих жену и ее любовника. Это невозможно, но мне кажется, что левая рука Зофьи слегка сдвинулась, чтобы быть ближе к Байрону. Откуда это все — эта нежность, любовь, отчаянная, безрассудная? Я вычистил Байрона из головы Зофьи, каждую крупицу его, каждую тень. Как он пробрался туда снова?
