Сергей Герасимов - Карнавал
Дом стоял посреди старого абрикосового сада. Старый сад уже умирал, многие деревья цвели в последний раз. Дом умирал тоже. Дом был черепной коробкой огромного и злобного многоклеточного существа, щупальца которого тянулись на многие сотни километров. Две арки у передней стены напоминали глазницы, а широкие ступени под ними – оскал зубов. Фальшиво-старый плющ, спускающийся с крыши, были волосами, чудом сохранившимися на голом черепе. Но дом был еще жив – мозг был связан с остальными, широко разбросанными по стране органами. На первом этаже приглушенно и мелодично теленькали телефоны; входили и выходили люди с крысиными лицами; в саду стояло несколько пустых автомобилей и печально бродил садовник. Дом жил, но умирал.
За прошедшие дни Одноклеточная дважды встретилась с хозяином дома. В первый раз он был хозяином, во второй – только пациентом. Она сразу же поставила свои условия и ни разу от них не отступила.
Решающая операция должна была быть проведена сегодня, в четыре часа дня; после этого Одноклеточная получает сто тысяч и тело ребенка, чтобы отвезти матери, затем она остается в доме до полного выздоровления пациента. Относительно выполнения последнего пункта у Одноклеточной было свое мнение.
Одноклеточная спустилась в одну из лабораторий, чтобы понаблюдать за крысами. Эти комнаты были точными подобиями комнат лечебницы № 213, где она проработала столько лет. Каждая деталь продолжала удивлять своей знакомостью. Незнакомыми были только люди. В каждой комнате находилось по охраннику – по одной вооруженной и послушной человеческой клетке, лишенной собственного разума. Охранники относились к Одноклеточной с уважением. Так было предписано.
Она заговорила с охранником.
– Вы действительно можете его спасти? – спросил человек-крыса.
– Конечно, иначе бы я не пришла сюда.
Этот охранник был единственным пожилым человеком в доме, не считая хозяина.
– Вас действительно заботит его судьба? – спросила Одноклеточная. – Почему?
– Мы начинали вместе, – сказал человек-крыса. – Сначала нас было немного и каждый имел равные права. Каждый мог прийти и уйти.
– Так было недолго?
– Да, потому что появились предатели.
– Разве их не было потом?
– Потом – ни одного.
– Их слишком быстро уничтожали, – сказала Одноклеточная. – Наверное, уничтожали даже предварительно, на всякий случай. А что было дальше?
– Потом он по-настоящему объединил нас. Он всегда был умнее других. А сейчас на смену нам пришла молодежь – это безмозглые люди, они умеют только стрелять и драться. Но от них другого и не нужно. Они не опасны.
– А кто опасен?
– Все те, кто сильнее нас. Например, Охрана Порядка или армия. Они ведь знают о нас все. Но мы можем больно укусить.
– Вы не боитесь отдельных людей, таких, как я? – спросила Одноклеточная.
– Вы неспособны нам повредить, но можете помочь.
– Конечно, – сказала Одноклеточная, – это я и собираюсь сделать.
Она склонилась над стеклянным ящиком с недавно прооперированной крысой. Животное взглянуло ей прямо в глаза и замерло на мгновение.
– Правильно, – сказала Одноклеточная. – Все замечательно. Все будет замечательно.
Дом стоял посреди старого абрикосового сада. К четырем часам весь сад погрузился в белое облако – был очень теплый день. Ровно в четыре она ввела иглу в мозг ребенка. Ребенок дернулся и замер.
– Она уже умерла? – спросил один из охранников.
Одноклеточная впервые видела несанкционированную жалость на одном из крысиных лиц. Такие и становятся предателями. Точнее, их уничтожают заранее.
– Нет, – сказала она, – это только кома. Девочка проживет еще несколько часов или суток. Не беспокойтесь о ней, ее похоронит мать.
– Жаль ее, – сказал охранник.
Жаль тебя, подумала Одноклеточная.
В 17-23 операция была закончена. У пациента прекратилось слюнотечение. Одноклеточная ввела транквилизатор.
– Все, – сказала она, – до завтра он будет спать. Уже завтра ему станет чуть лучше.
Она вышла в абрикосовый сад. Печальный садовник помог открыть дверцу машины. Тело ребенка, завернутое в серую материю, положили на заднее сиденье.
– Вам не было ее жаль? – спросил тот самый охранник.
– Мне никого не бывает жаль, – ответила Одноклеточная.
По дороге к железнодорожному переезду она заехала к доктору Д. и забрала с собой женщину – растительное подобие человек. Женщина ни на что не реагировала, с ней можно было обращаться, как с куклой. Одноклеточная пристегнула ее на переднем сиденье и зачем-то назвала по имени. Женщина продолжала смотреть на свои колени. Одноклеточная назвала имя еще раз. Она так долго хотела это сделать.
За несколько недель сосновый лес не изменился – он был таким же рыжим и задумчивым, так же падали и плакали иголки.
– Печаль сгущается до плотности вина, – сказала Одноклеточная. – Помнишь ли ты это?
Женщина молчала.
– Я уверена, что сейчас мы встретим его, – сказала Одноклеточная. – Ты его не узнаешь, как не узнала меня. Но он тебя узнает обязательно. Ты не поймешь его слов, как не понимаешь моих. Ты не запомнишь моих слов, поэтому я скажу. Тебе повезло больше – ты не знаешь, что такое одиночество. И не узнаешь. А я уже прошла этот путь до половины, и самая трудная половина – впереди. Это ничего, что ты меня не слышишь, я буду говорить.
Она продолжала говорить до тех пор, пока не увидела его.
Мафусаил сел сзади.
– Напрасно ты это сделала, – сказал он.
– А почему, по-твоему, я ждала три недели?
– Ах вот как, – сказал Мафусаил.
Если бы они были обычными людьми, из разговор звучал бы более понятно.
«Напрасно ты ее нашла, – сказал бы Мафусаил, – даже ради нее я не соглашусь на смерть еще одного ребенка. Конечно, больше всего на свете я хотел бы ее спасти, но не ценой детской жизни».
«Ты меня недооцениваешь, – сказала бы Одноклеточная. – Я провела три недели в самой лучшей лаборатории, и это время не пропало зря. Я смогла найти способ регенерации нервной ткани, способ совершенно безопасный для донора. Мы сможем ее спасти, никого при этом не убивая. И я гарантирую, что после операции она не превратится в чудовище».
«Значит, ты все же смогла это сделать, – сказал бы Мафусаил, – я наделся, но не знал, возможно ли это. Спасибо».
– Что с девочкой? – спросил Мафусаил.
– Жива.
– Ты ничего не сделала?
– Нет, сделала, но я не стала разрушать мозг ребенка. Я взяла только полкубика ликвора.
– Значит, ты ввела в его мозг просто бесполезную жидкость?
– Не так примитивно, – сказала Одноклеточная. – Меня всегда удивляло, что те люди были похожи на крыс. Поэтому я пошутила.
– Как?
– Я пересадила ему клетки крысиного мозга. Это было весело.
– Это слишком жестокая шутка, – сказал Мафусаил, – что будет с ним?
– Это науке неизвестно.
– Не нужно было.
– Знаю. Я просто ужалила в нервный узел и теперь многоклеточное чудовище умрет.
– Тебе не было его жаль?
– Было, – сказала Одноклеточная, – я уже почти стала собой, меня почти не радует собственная жестокость. Но это было нужно.
– Это ничего не изменит, – сказал Мафусаил, – от умирающего тела отпочкуется несколько отростков. Они будут расти и сражаться друг с другом. Они будут бороться и пожирать друг друга. Так всегда поступали и огромные государства, и мелкие клопообразные многоклеточные, паразитирующие в каждом государстве. Посмотри. Мы ведь живем в стране, где все люди больны, но излечиваются лишь единицы. В стране нездравого смысла. В стране, где даже солнце встает на западе, – особенно в последние годы.
На обочине магистрали копошились люди. Они снимали устаревшие лозунги огромных размеров и устанавливали столь же огромные новые. Одна идеология сменяла другую. Новый уицраор отпочковался и начал смертельную борьбу против своего родителя.
– Я вижу, – сказала Одноклеточная, – но все же хочется надеяться.
– Хорошо, что мы живем в чужой стране, – сказал Мафусаил, – и в невообразимо далекое время. Поэтому никто из читающих книгу не станет принимать высказанное на свой счет. А если будет, то он либо глупец, либо относится к породе тех редких людей, которые хотят что-то исправить. Будем надеяться, что глупцы не доберутся дальше первых страниц или поймут слишком мало и скажут: «это неправда» и успокоятся, а те люди, которые хотят что-то исправить, действительно исправят хоть что-нибудь.
Они ехали вдоль огромного лозунга – настолько большого, что читались лишь две-три соседние буквы.
– Что ты сделаешь с деньгами? – спросил Мафусаил.
– Отдам их Лизе вместе с ребенком. Кажется, она хотела уехать за границу. Пусть едет, если хочет.
Они добрались до конца лозунга. Новая фраза звучала не менее глупо, чем предыдущая.
– И все-таки ты надеешься? – спросил Мафусаил.
– Да, я все-таки надеюсь.
