Брайан Олдисс - Оксфордские страсти
– Они тогда были не такие уж дураки, – едко заметил Генри. – Тогда ведь и был Век Сократа. А его приговорили к смерти за то, что привел в Афины странных богов – не страннее, впрочем, того, которого мы сегодня рассматривали. Ну, они в ту пору не были и рабами глобальной экономики – не то, что мы. – Он взглянул на Шэрон, которая принесла стакан и свежеоткрытую бутылку минеральной воды «Вульвик». – Спасибо, дорогая. Очень мило с вашей стороны, – сказал он, потрепав ее по руке, облаченной в бархат. – Вы очень любезны.
– И как же нам теперь быть? – спросил Стивен – Мы, по-видимому, установили, что вся эта несчастная история – вовсе не мистификация, которую выдумал на нашу погибель дурной священник Тарквин Феррерс. Что нам теперь делать?
– Разойтись по домам и налить по маленькой? – предложил Джереми. Засмеялись лишь Хетти со Стивеном.
Генри взглянул на часы. Уже семь сорок два. Обращаясь к Стивену, он сказал:
– Если позволите, господин председатель, нам не помешало бы обратиться за советом к самому важному, самому ученому жителю нашей деревни – к профессору Валентину Леппарду. Еще нет восьми, значит, он еще не лег спать. Как думаете, не привезти ли его сюда? Он. конечно, уже глубокий старик, однако ум его трезв и глубок. Быть может, нам полезно узнать, как он понимает это послание на плите и сколь, на его взгляд, возможно существование канцерогенного бога, чье имя викарий отказывается нам сообщить.
– Я не говорю его имени только для того, чтобы всех вас защитить, – возразил Робин. – Но Леппард – яростный противник христианской церкви. Ему здесь не место.
– Я полностью понимаю вашу точку зрения, ваше преподобие, однако это ваше существо, этот процесс, как его ни нарекай, также яро против христианства. Более того: оно вообще против всего человеческого. Мне кажется, вас не должно слишком покоробить присутствие профессора Леппарда.
– Да, я за него ручаюсь, – сказал Родни, – он человек, конечно, ядовитый, но дурными словами никогда не выражается. Я имел с ним дело в прошлом году, он просил помочь составить договор с издателем.
– Если нужно привезти его на машине, я с большим удовольствием это сделаю, – сказала Пенелопа, вставая из-за стола.
Так и договорились.
Хотя вечер выдался теплый, Валентин Леппард приехал в шляпе и в толстом черном пальто. Шляпу он поручил заботам Пенелопы и Шэрон еще в вестибюле, но снять пальто попросту отказался. Все члены комиссии почтительно встали, когда старик появился в кабинете. Валентин пожал руку Стивену. Рядом с Генри поставили кресло с мягкой спинкой. Валентин погрузился туда, вздохнул и уставился на членов комиссии сквозь мутноватые стекла очков.
Стивен Боксбаум взял на себя обязанность обратиться к Валентину Леппарду с приветствием. Стивен рассказал что найдена старинная или даже древняя плита, что на ней клинопись, и вроде бы она содержит печальное известие о том, что Вселенную создал некий лишенный разума и злокачественный процесс.
Более того, сказал Стивен, не вполне ясно, однако нельзя исключить, что сама Вселенная и есть этот самый процесс.
– Прошу прощения, что перебиваю вас, Стивен, – вставил отец Робин, – однако я слишком переволновался, когда сказал про клинопись. Надпись на плите вовсе не клинописная. Возможно, она сделана на амхарском языке, который, согласно классификации языков, принадлежит к юго-восточной семитской подгруппе афроазиатской группы языков.
– Благодарю, викарий, – сказал Стивен, хмуро поглядев на Джереми, который вовсю ухмылялся. – Мы рассчитываем в ближайшем будущем своими глазами увидеть эту удивительную скрижаль.
Комиссия желала услышать, какой совет даст им профессор Леппард: надо ли в самом деле поверить, что существует этот бесчеловечный антиразумный процесс и – если он существует» – как им следует поступить.
Валентин воздел бровь и молча уставился на Стивена. Робин вновь заговорил:
– Понимаете, профессор, мне вначале было видение… Сошел ангел с небес и сказал, чтобы я глянул за стенку шкафа – там и хранилась эта плита Каккабука.
Валентин, не опустив бровь, попросил Робина описать, как выглядел ангел.
– Ну, крылья, конечно. Большие такие крылья, будто из перьев. И желтая футболка. – Робин тут же смолк.
– Надо же: ангел в футболке! Вот так новость! В Ветхом Завете ангелы футболок не носят. А что на ней было написано? «Пейте на небе больше пива "Гиннес"!» или что?
– Нет. Не это. Другое. – Отец Робин говорил отрывисто, пытаясь скрыть перед вновь пришедшим свою неприязнь.
– Как думаете, вы в силах сообщить нам, что же на футболке было написано?
– Я бы предпочел об этом не распространяться.
– Понятно. – Валентин на некоторое время задумался, потом спросил в лоб: – А вы готовы сообщить нам имя или титул этого зловредного существа, которое утверждает, что победит нас, или вы и об этом тоже предпочли бы не распространяться?
– Профессор, целесообразно не называть его имени.
Робин не сдавал позиций, хотя всегда предпочитал зыбучие пески, а не твердь. Но последующие слова Валентина Леппарда застали его врасплох:
– А его имя случайно не ИСПаВеДиВ? Аббревиатура, как это ни глупо, обозначающая слова «Изначальное Создание Пантократор Вечной Древности и Возмездия»?
Робин ладонью прикрыл глаза. Потрясенный словами профессора, он почти умоляюще спросил, откуда Валентин узнал тайное имя.
Валентин ответствовал, что с удовольствием расскажет, если Робин сообщит всем, что было написано у ангела на футболке.
– Хорошо, скажу. На футболке была надпись – видимо, какая-то шутка: «Книг-Конг тоже умер за наши грехи».
Напряженность, которая так долго копилась у присутствующих, разрядилась взрывом хохота. Джереми чуть не свалился со стула.
Лишь Валентин не смеялся. Он запустил руку в необъятные внутренности своего пальто и вынул квадратный пергамент, который тут же и развернул.
Разгладил его на столе крапчатыми старческими руками.
– Это послание его преподобия Тарквина Феррерса написанное в 1814 году… кстати, в том же году открылся Венский конгресс, а добрый Папа Пий Седьмой восстановил Инквизицию…
Все внимали ему, и он явно наслаждался.
– Вы спросите меня, каким образом мне досталось это важное послание. Сей исторический документ принесен мне ветром: летел по земле вместе с мусором, который оставляют потребители мусорной «пищи» из автоматов… Документ застрял в колючках кустарника, который огораживает мой участок, аккурат когда я направлялся домой. Стоит ли говорить, что я тут же взял его с собой, прочел и таким образом познакомился с ИСПаВеДиВ… Что тут скажешь: тревожное знакомство, должен признать.
– И? – подначил Генри.
– Вот и все пролегомены, – сказал Валентин.
Он сложил руки и упокоил их перед собою прямо на пергаменте. Солнце вышло из-за облака и вонзило в кабинет припозднившийся луч, весь словно из полированной меди. Большинство членов комиссии несколько утешились этим обстоятельством.
– Вы, видимо, помните, – сказал Валентин, – если вы вообще имеете хотя бы какое-то образование, что «Симпозион», или «Пир», Платона, после обсуждения идей завершается тем, что Сократ умылся и затем «провел остальную часть дня привычным образом».[46] Я всегда восхищался этой концовкой. Какими бы великими и глубокими ни были идеи, занимающие нас, в конце концов мы можем и должны проводить свои дни привычным образом… Губительные идеи нередко тревожат нас. Был такой археолог по имени Гордон Чайлд,[47] если не ошибаюсь… я с ним лишь однажды виделся и с первого взгляда его невзлюбил… хотя, возможно, это был не он. Во всяком случае, именно Чайлд развивал теорию, что мы, люди, являемся потомками тех, кого он называл «приматы-убийцы». И в самом деле, в прошлом веке был целый период, довольно долгий, когда возникало ощущение, что целые страны – Третий рейх, Советский Союз – оказались под пятой у таких вот «приматов-убийц»… Это теперь мы пришли к более благообразному представлению, что мы с вами – потомки так называемых «охотников-собирателей». Ах, эти «охотники-собиратели» – они только что не робин-гуды. В самом деле, это куда приятнее звучит, чем отвратительные «приматы-убийцы». Несмотря на многие ужасные вещи, которые связаны с «общественной», что называется, «жизнью», мы существуем в эпоху, когда осуществляется немало собирания – научных данных, к примеру, и тому подобного. Мы наблюдали немало поразительных перемен, которые воздействуют на нашу жизнь весьма разнообразно. И тем не менее, мужчины по-прежнему любят женщин, а женщины – мужчин, и именно это для меня означает «провел остальную часть дня привычным образом»… Нас неизменно тревожит противоречие видения. Доказательство этому мы все время находим в произведениях искусства. Нас могут восхищать элегантные костюмы людей высшего света на картинах Джона Сингера Сарджента или искаженные формы обездоленных на полотнах Фрэнсиса Бэкона.[48] Или и то и другое разом.
