Татьяна Томах - Имя твоего волка
— Батю три года назад бревном насмерть. Знаешь, да?
Янош, наконец, поднял глаза — белесые, мутноватые.
Как будто затуманенные — печалью об отце? Или видением ослепительно острого лезвия топора, убаюканного в большой ладони Яноша?
— Это она. Все она, ведьма, — встряла, вынырнув из-под локтя Яноша, востроносая быстроглазая баба. Лисья рыжинка вперемешку с сединой в тусклых, выбившихся из-под платка волосах, возбужденное любопытство в тускло поблескивающих глазках.
— Мама, ну что же… — растерянно и укоряюще повернулся к ней Анджей.
— Что-что. А что? — затараторила она, — верно, Аглушка? — приобнимая локоть стоявшей рядом молчаливой старухи в черном, до бровей платке.
Та хмуро пожала плечами. Старуха — не старуха, всего три года назад — улыбчивая молодая женщина. А теперь вдова того самого Яноша-плотника, сын которого сейчас стоял напротив Анджея, баюкая в ладони отцовский топор.
— Она ведьма, — повторила рыжая, цепко держа локоть своей соседки. — Она твово Яноша спортила, она сгубила! — последнее она почти прокричала, оборачиваясь назад — к столпившимся за их спинами людям. — Верно, Аглушка? — Аглушка послушно и мрачно качнула головой, забывая, что та, про кого они говорили, подарила ее Яношу лишних три года жизни. Судьба-таки настигла его — он умер под тяжелым бревном, проломившим насквозь череп — как раз на месте той старой раны. Так, как должен был умереть шесть лет назад, когда Марго спасла его.
— Сгубила твого Яноша, сгубила! — зашлась отчаянно скорбным криком Анджеева мать. — И мово Анджея-сыночка спортила! Сохнет-чахнет парень, на девок не смотрит, жизни решить себя задумал! Ой-ой, люди добрые! — завыла, заголосила, залилась слезами.
— Не рыдай, Крыся, — насмешливо подбодрили ее из толпы. — Сожжем ведьму — сгорит порча.
— Сожжем ведьму! — подхватил молодой крепкий голос — Анджей узнал своего братца, рыжего лиса.
— Да вы что… Ты что, мать? — ошеломленно уставился он на голосящую истерично женщину, которая когда-то давно — да было ли это вообще? — пела колыбельные над его люлькой. Любила мать приврать, но чтоб так?! Жизни себя решить удумал? Он?!
— Сожжем ведьму! — подхватил еще кто-то — братишкины подпевалы?
— Ведьма всю деревню изведет, — быстро утерев слезы, затараторила Анджеева мать. — Волчицей перекинется, по ночам детей грызть станет.
— Мама, да замолчи, — попробовал перебить ее Анджей.
Он чувствовал, как с каждым ее словом что-то страшное подбирается все ближе и ближе, отражается огнем в глубоких, как черные колодезные окна, глазах столпившихся крестьян. Подбирается мягким звериным шагом, дыбя шерсть на загривке, и замирает — между ним, Анджеем, и его родственниками-соседями. Что-то… или кто-то? Волчица, которой мать пугала соседей? Дикий зверь с темным голодным оскалом, с клыками, вкусившими — и снова жаждущими — человечьей крови. Волчица. Или девочка? Девочка в белом платье и шелковых туфельках, которая так не хотела идти сюда — но пришла, потому что услышала чей-то крик о помощи? Анджею показалось, что он видит ее — как тогда — маленькую фигурку, скорчившуюся на черной дороге, вздрагивающую от ударов камней и комьев грязи.
Почему так получается? Почему опять получается так? Почему он видит просто маленькую испуганную девочку, а они — его соседи, мать, друзья — видят зверя? Опасного дикого зверя, которого надо забить камнями, зарубить топором, сжечь, заколоть. Уничтожить.
Почему? Потому что она и вправду ведьма? Или — потому что они все слепы. Они слепы, а он — видит. («…Она зовет на помощь, а никто не слышит… А я — слышу» — «А как ты слышишь?» — «Просто слышу — и все»)
— Волчица. Пана молодого заела.
— Мама, — безнадежно позвал он.
И с трудом сдержал руку, уже потянувшуюся было зажать ей рот.
— Родную мать затыкать?! — взвилась та. И затараторила еще быстрее и громче, должно быть, уловив невольное движение его ладони. — Богушка видела. Богушка? — цепко и безошибочно она выдернула из толпы на свободный пятачок перед Анджеем круглолицую молоденькую запирающуюся девку.
— Не боись, Богушка, — подтолкнули ее сзади. — Не волк, не укусит.
— Мне мыть велели. Старый пан велели мыть полы, — сказала Богушка, не поднимая глаз.
— Ну, — поторопила ее Крыся.
— Полы, — повторила Богушка, залилась румянцем. — Я комнату молодого пана видела. Кровищи там. Окно битое. Следы волчарьи. Марыся-кухарка говорит, панночка каждую ночь волчицей переворачивается.
— Про гроб скажи, — подтолкнула ее Крыся.
— Гроб закрытый. Марыся-кухарка сказала, у молодого пана лицо до кости сьедено. Нет лица. Потому гроб закрытый.
С каждым словом ее голос становился все глуше, а тишина за ее спиной — напряженней. На последнем слове, которым Богушка прямо-таки захлебнулась, опять раздался крик, уже не одиночный, а подхваченный несколькими голосами:
— Жечь ведьму!
— Пойдем с нами, Анджей, — Анджей узнал звонкий голос Михала, с которым они в детстве часто на спор ныряли в омут под большой ивой. Откуда однажды Анджей, сам едва не утонув, вытащил захлебнувшегося Михала.
— Я… Да вы… — Анджей растерянно шарил взглядом по их лицам. Что они делают? Неужели они могут… Они могут — он опять вспомнил девочку, съежившуюся на дороге под ударами камней. Девочку, которую сейчас они собрались сжечь.
Они больше не отводили глаз, как раньше. В их глазах отражался огонь самодельных факелов, которые они сейчас зажигали по очереди — от огня, принесенного шустрым Анджеевым братцем из кузницы.
— Дядь Янек, — Анджей с изумлением и радостью наткнулся на дядькино смущенное лицо.
Дядька не позволит всему этому происходить дальше. Дядька поможет ему остановить их.
— Дядь Янек, — он с ужасом увидел, как дядька, жмурясь не то от огня, не то еще от чего-то, отходит в сторону, за широкую спину Яноша-плотника.
— Дядь Янек, она же Снежану и тетю вылечила… Дядя…
— Дурак ты, Анджейка, — буркнул дядька, вывернулся из-за спины Яноша, мимоходом задел плечом Анджея и буркнул сквозь зубы — прямо ему в ухо:
— Домой иди, дурак.
— Пойдем с нами, Анджей! — услышал он опять крик Михала.
Поискал в толпе — и поймал его взгляд. Бесхитростный доверчивый взгляд Михала, каким он смотрел на Анджея в детстве. И в тот раз, когда, выкашляв озерную воду, разлепил мокрые ресницы и сипло сказал: «Я бы потонул без тебя, Анджейка, да?»
Анджей посмотрел на лица крестьян вокруг Михала. На них не было ни доверия, ни дружелюбия. Янош переложил топор в другую руку, засопел, переступил с ноги на ногу. Они ждали. Сейчас, после веселого крика Михала, они позволили бы Анджею пойти с ними. Или просто уйти с дороги, как предлагал Янош. Они ждали, пока Анджей сделает или то, или другое.
Они ждали. Пока. Но с каждой минутой промедления на их лицах все отчетливее отражались нетерпение и досада. Анджей перевел взгляд на топор в руке Яноша. Рукоятка, отполированная до блеска умелыми пальцами его отца, лежала в могучей ладони Яноша-младшего покойно и уютно — как младенец в колыбели. Интересно, что Янош собирается делать этим топором, если Анджей не уйдет с дороги?
— Я… — голос подвел-таки Анджея, сорвался осипшим петушиным хрипом.
Янош смотрел хмуро и недоуменно. Муть предрассветным туманом таяла в его глазах. Мускулы вспухли каменюками на могучей руке, вцепившейся в топор — и опять разгладились. Янош шел убивать ведьму. Анджей мешал ему пройти. Но он не хотел его убивать. И сожаление о том, что это придется сделать — и досада, что Анджей этого так и не понял — разогнали яростную муть в Яношевом взгляде. И он тоже — увидел. Отчаянные и спокойные глаза Анджея.
— Я не уйду с дороги, Янош. Я не уйду.
Пан Владислав— С дор-роги! — светлый пан был черен ликом и страшен.
Ревел диким медведем, поднятым из берлоги посреди зимы и жаленым в пятку пулей мазилы-охотника. Несся разъяренным зверем, ломающим походя молодые деревца на своем пути. Грохнула дверь, задрожали стены крепкого, прадедами ставленного дома. Взвизгнула, кинулась прямо на землю — в осеннюю топкую грязь — проворная не по годам и телосложению кухарка Марыся. Задребезжала, скрежетнула, на одной петле повисла другая дверь, менее стойкая к ударам панского кулака. Зафыркали, заметались испуганно в стойлах лошади.
— Коня, — рычал пан, шаря поверх лошадиных блестящих крупов темным, грозой набухающим взглядом. Углядел — взъерошенный светлый затылок за изгрызенной доской ясель. Шаг, два — и в руке крепко зажат ворот рубахи побелевшего от страха мальчишки, конюхова сына. — Бездельники! Коня!
— Бездельники, — рявкнул уже глуше, вырывая из трясущихся рук мальчишки повод, который тот пытался закинуть на лошадиную шею. Кобыла фыркнула и опять прянула в сторону.
— Но, не балуй, — прикрикнул на нее пан, цепко хватая в кулак скользкую рыжую гриву. — Седло, — велел перепуганному мальчишке.
