Иван Наумов - Обмен заложниками
Стас, зажмурившись, нащупал альт-эф-четыре.
Потом оделся, взял лопату, газовую горелку и отправился добывать себе лыжи.
Окна на юг — ожидание рассвета. Недели через две солнце перестанет уходить за горизонт, начнет медленно-медленно прогревать мерзлоту, и снова юг превратится в долину смерти.
И все равно, так хочется дождаться весны, подумал Стас.
Он не мог бы сказать, откуда это дурацкое желание — посмотреть на лишайники. Хотя бы издалека увидеть что-то живое. До перевала — меньше сорока километров, а оттуда открывается вид на пойму. И в хорошую погоду можно разглядеть сизые, белесые, бирюзовые пятна лишайников у горизонта.
Широким коньком на новых лыжах. Похрустывает наст, когда его пронзают острия палок. Ветер метет по самому низу, поднимая порошу до колен, и кажется, будто ты, как в старых записях, на сцене Кремлевского дворца съездов, в руках микрофон, а клубы белого дыма плещутся под ногами. Только в зале — совсем пусто.
Старый приятель — дорожный знак на заброшенном зимнике. «Кюсюр 120 км».
Левой-правой! И поднимается в душе песня — папина песня. Старинная, тех еще времен, когда жили олени. Гортанные, колдовские слова так и не познанного якутского языка. Спой ее сам себе, Анастас. Потому что даже в Боливии тебя уже никто не услышит.
Начался пологий спуск. Стас сгруппировался, зажал палки под мышками, и заскользил, заскользил вниз. Впереди темнел крупный скальный выступ. Трещины, забитые снегом, складывались в причудливый узор.
Обогнув каменного стража, Стас здорово разогнался. Стена тумана встала перед ним как из-под земли. Непроглядная, стылая хмарь, застывший в воздухе снег.
Стас попытался затормозить слишком резко, потерял равновесие, не видя перед собой ничего, взмахнул палками, лыжи чиркнули по камню, тело по инерции пошло вперед, и удар принес боль и темноту.
Щека прижата к плоскому, прохладному, шершавому. Онемела подвернутая рука. Пошевелиться, почувствовать ноги. Хорошо. Боли нет. Совсем.
Стас оперся на локти, перевернулся на спину, сел. Отстегнул сломанные лыжи. Отложил в сторону палку — вторая, видимо, отлетела в сторону, когда он падал.
В тумане словно образовалась лакуна, пустое пятно, и Стас сидел в его центре, недоверчиво осматриваясь. Молочная взвесь, окружавшая его неровным кольцом, казалась застывшей, отлитой в форму. А под ногами был не замороженный камень, а аккуратная светлая плитка, ровными квадратами уходящая во все стороны.
Стас осторожно поднялся и снял шапку. Тепло. Шагнул к туманной завесе, протянул руку. Пальцы погрузились в молочную мглу. Под ногами одна из плиток засветилась, и на ней проступил изящный трехцветный узор — объемное переплетение линий.
Стас шагнул в туман и через пару шагов снова оказался перед своими сломанными лыжами, но с другой стороны. Несколько плиток светились узором, похожим на сложный иероглиф. Стас сделал три шага назад, входя в туман спиной, и споткнулся о лыжную палку. Он опять очутился там же.
Обойдя свободное пространство — напрашивалось слово «комната» — по кругу, Стас внимательно рассмотрел пиктограммы. На всех узор совпадал, значит не было смысла пытаться пройти сквозь молочную стену и в других направлениях. Комната собиралась превратиться в камеру.
«Нет смысла!» — повторил Стас про себя, уже запомнив узор.
И тотчас еще на одной плитке у стены расцвел новый рисунок.
Стас поднял палку и одну лыжу, оставив вторую «маячком». Подошел к новой пиктограмме, стараясь удержать в памяти сплетение линий, и двинулся вперед.
Новая комната, вдвое больше первой, тоже была пуста. Квадратная сетка плиток только сбивала с толку, потому что ни одна стена не шла по прямой. Обойдя комнату по периметру, он насчитал еще десяток «бессмысленных» плиток, но было еще несколько незнакомых.
Разглядывая один из узоров, Стас внезапно подумал о еде. Шагнув вперед в новую комнату, он обнаружил высокий помост, на котором стояла тарелка с комками белой субстанции. Стас осторожно попробовал один.
Потом он выучил пиктограмму «Домой» и вернулся к оставленной лыже.
Если есть тарелка, то кто-то должен был ее туда поставить. Если в тарелке еда, значит, она кому-то предназначается. Жаль, вас нет рядом, Семен Аркадьевич. Я, как дурак, снова надеюсь, что встречу себе подобного. Почти двадцать лет видел людей только на экране и совсем не знаю, как себя вести. А вы напомнили бы мне о метафизике и усомнились бы в том, насколько я объективно воспринимаю реальность, и до какой степени это реальность.
Если я умер, Семен Аркадьевич, то все напридуманное человечеством о последнем путешествии мало похоже на то, что я вижу перед собой!
А во второй заход Стас нашел зал, где объемные узоры висели в воздухе, то вспыхивая искрами, то бледнея до невидимости. Здесь не было уже выученных пиктограмм, но новые знаки просились, стучались в мозг. Язык вдруг «узнавал наощупь» незнакомые сочетания звуков, за каждым узором рано или поздно проступало его значение.
Часы на руке остановились, запечатлев день и время лыжной прогулки. Когда Стас устал настолько, что готов был лечь, где угодно, то увидел пиктограмму «Спальня». Шагнув через нее, попал в комнату, в центре которой стояло мягкое и длинное ложе. Из-под него торчала сломанная лыжа.
Когда Стас упал и закрыл глаза, воздушные узоры заплясали перед ним, обретая звук и значение. Потом пришел сон. Голубоглазая девушка в мужской клетчатой рубашке укутывала Стаса невесомым покрывалом, садилась в ногах и молча смотрела, как он спит. Стас просыпался, не просыпаясь, вокруг было тихо и пусто.
Чем лучше Стас понимал язык пиктограмм, тем большее их количество ему открывалось. Когда-то пустые полы комнат теперь были испещрены текстами, Стасу казалось, что он шагает по микросхемам. Или по стеклянному полу, под которым плещутся невидимые рыбы.
Его владения расширились до пятидесяти комнат. Иногда ему мерещилось, что он бывает в них не один. Разные мелкие вещи постепенно появлялись в обиходе и так же таинственно исчезали.
Считать сутки, проведенные в туманном жилище, было невозможно — ровный мягкий свет не оставлял дня и ночи.
Стас спал здесь уже семь раз, когда в «Умывальне» — круглой комнате, заполненной водой почти по пояс, — на дне засветилась новая плитка: «Скоро здесь». Не очень удобное место для начала нового путешествия.
Однажды «Скоро здесь» сменилось на «Подумай, прежде чем». Думать Стасу было особенно не о чем, и, держа штаны над головой, он нырнул в туман.
Новая комната. Пятьдесят первая. Такая же пустая и безжизненная, как и все предыдущие. Два десятка пиктограмм и новые варианты пути. Стас оделся и только тогда услышал голоса.
— Восьмеркой отводишь в сторону, и с разворота из-под низу! — низкий женский голос, чуть надтреснутый и властный.
— Нет, веер так не пробить, — мужской, спокойный и самоуверенный.
Пиктограмма «Общество» заворожила Стаса, он даже не сразу решился переступить ее. Обычные три шага в тумане, и перед ним раскинулся огромный зал, больше ста плиток в поперечнике. Друг напротив друга танцевали двое. Метрах в двух друг от друга — кружились, приседали, протягивали руки. Стас не сразу понял, что если в эти руки вложить что-то колюще-режущее, то картина сразу станет реалистичней.
Волосы женщины были стянуты в хвост на затылке, на груди кожаного доспеха пламенело медное солнце, мягкие сапоги походили на сшитые вручную.
Мужчина был черноволос и бледен. Его движения поражали отточенностью и разнообразием — не уследить ни за руками, ни за ногами. В те редкие минуты, когда он замирал, его лицо озаряла хищная, но дружелюбная ухмылка.
Стас стоял в десяти шагах от фехтовальщиков, но они будто не видели его.
Значительно дальше, почти в середине зала, лысый старик в легкой спортивной куртке и черных брюках уютно устроился в кресле. Он-то первым и заметил Стаса.
— Меня зовут Макс, — крикнул он. — Заходите на огонек!
А когда Стас увидел выходящую из стены миниатюрную девушку в длинной клетчатой рубахе на голое тело, то решил, что снова спит. Она восприняла его замешательство по-своему, протянула руку для приветствия и улыбнулась:
— Я одолжила рубашку у Максвелла. Когда они видят меня без всего, то так странно смотрят… Ты такой же? Меня зовут Эва.
Их стало пятеро.
Появление Стаса не добавило ясности в вопросе, где они находятся и как сюда попали.
— Я могу назвать это только божественным провидением, — говорил Максвелл, предпочитавший, чтобы его звали Максом. — Страдание не может продолжаться вечно. Мы умерли и оказались здесь.
— В отличие от вас, — не соглашался Дункан, — я уверен, что жив. Нас исследуют инопланетные твари. Посадили в клетку и смотрят, что мы будем делать.
