Леон де Винтер - Право на возвращение
— А как дела у твоего сына? Лонни, да?
— Лонни. Он в Польше.
— Ты говорил, какой-то тип из-за него сюда приезжал?
— Жена только что рассказала — они заключили с ним контракт. Будет играть в «Легии», пока — во втором составе. Начнет в следующем сезоне.
— Здорово как.
Плоцке кивнул.
— Мой другой сын тоже в порядке. Проходит испытания. Я думаю, оба смогут зацепиться в Европе. В принципе они уже сейчас должны там остаться.
— Ты тоже был хорошим футболистом?
— Неплохим, но не лучшим. Не то что Лонни и Тонни.
— Лонни и Тонни, — повторил Брам с улыбкой.
— Легко запомнить, — заметил Плоцке, и глаза его блеснули. — Когда меня выпишут, вы должны прийти к нам на обед. Вы нам окажете кавод?[62]
— Конечно, я с удовольствием приду.
Плоцке пожал руку Браму, потянув за собой с полдюжины шлангов и шнуров.
— Спасибо.
— Благодари не меня, врачей.
Плоцке кивнул:
— Что нового слышно?
— Пока ничего, они не знают, откуда прилетела ракета. Сигнал получили слишком поздно, должно быть, она шла на очень большой высоте.
— Я не видел никакой ракеты, — удивился Плоцке.
— В газете опубликован рисунок ее траектории. Она должна была спикировать сверху.
— Со спутника?
— Я в этом ничего не понимаю, я видел картинку, вот и все.
— Это был мальчишка, — прошептал Плоцке.
— Мальчишка?
Плоцке кивнул.
— Лет двадцати. Я едва успел пропустить его через шлюз.
— Пропустить? — спросил Брам, с изумлением глядя на Плоцке и повторил: — Пропустить?
— Он был чистый.
— Откуда он взялся?
— Сказал, что из Иерусалима. Виза была в порядке. Канадец. Даниел Леви.
— Даниел Леви? Он так представился?
— Нет. Я сидел внутри, за пультом. Он рассказывал это Микки, а Микки… Когда подъехали грузовики с резервистами, я вышел наружу. Мальчишка был еще там. Я видел, как он взял свою сумку и взорвался. Меня не разнесло на куски только потому, что между нами оказалась стенка.
Плоцке выжидательно смотрел на него, словно Брам мог спасти его от дурацких воспоминаний.
— Он прошел проверку? — спросил Брам.
— Да. Я видел все на экране. ДНК в полном порядке. Y-хромосома соответствует норме. Еврейская Y-хромосома.
— Он — еврей?
Плоцке кивнул.
— Почему тогда они говорят, что это ракета?
Плоцке слегка покачал головой.
— Ты ошибся.
— Нет, профессор.
— Тебе это привиделось, когда ты был под наркозом.
— Я отличаю сон от яви.
— А вода в контрольный шлюз не могла попасть? — спросил Брам. — По крайней мере, я много раз про это читал. И тысячу раз слышал: ДНК не может лгать. Еврей, подрывающий себя на блокпосту, где служат евреи?
— Может быть, он из харедим? — спросил Плоцке.
Харедим были, как и хасиды, религиозными фанатиками из Иерусалима, точно так же примирившимися с переходом города под юрисдикцию палестинцев и отличавшиеся от хасидов в основном тем, что брили бороды.
— А разве харедим на это способны? — спросил Брам. — Раньше такого не бывало.
— Нет.
— У него была борода? Пейсы? Он выглядел, как хасид?
— Нет. Он выглядел, как человек светский. Блондин.
— Это была ракета, — сказал Брам. — Все так говорят.
— Может быть.
— Тебе все это почудилось, — повторил Брам убежденно.
— Да, может быть, — кивнул Плоцке. — И вот что еще…
— Что?
— Я видел, он пошевелил губами. Я знаю, что он шептал. Я видел.
— Что?
— Он прошептал: «АллахАкбар».
— Другие тоже это слышали?
— Не знаю. Он просто пошевелил губами.
— Ты умеешь читать по губам?
— Нет. Но я совершенно уверен.
— Хаим, ты ошибся.
— Я пропустил его, профессор, я точно знаю.
— Ты не мог его пропустить. Если у него была чужая ДНК…
— Нет. Вы правы. Еврейская Y-хромосома. Наши себя не взрывают.
10Корпус отделения гериатрии — гигантский куб голубого бетона с пуленепробиваемыми стеклами и повышенной защитой от терактов — построили на деньги американского филантропа, поэтому он назывался «Центр Сэмюеля В. Беренстайна для изучения гериатрии и помощи пациентам». Лет пятнадцать назад, когда его строили, никто не мог предсказать массового исхода молодежи, создавшего избыток свободных мест в больнице.
Контроль, состоявший в исследовании воздействия новых лекарств, которые принимал Хартог, проводил восьмидесятилетний профессор Айзмунд, — горбун, передвигавшийся при помощи двух палок и игнорировавший возможности, которые он предоставлял своим пациентам: новые ноги, усиленные мышцы, пластическую хирургию. Когда он, опираясь на палки, ковылял по коридору, то напоминал Браму, двумя годами раньше запоем смотревшему репортажи с зимней Олимпиады в Норвегии, пьяного лыжника. Пока шел процесс сканирования мозга, Айзмунд стоял у монитора, зажав под мышкой свои старинные палки; ему трудно было стоять, и иногда, как заметил Брам, он присаживался.
Айзмунд указал Браму на интенсификацию активности в речевом центре. Хартог несколько минут говорил, и Айзмунд показал Браму видеозапись его монолога.
— Ничего узнаваемого, — сообщил Брам.
— То есть это не голландский язык?
— Нет.
— Мы не можем сделать заключение, что прогресс в его речи отстает от мыслительного прогресса.
— Вы думаете, его умственные способности возвращаются?
— Честно говоря, понятия не имею. Левое полушарие доминирует. В нижней части левой лобной доли находится центр речи. Если левая лобная доля повреждена, то вашему отцу трудно правильно произносить слова, даже если мышцы рта и голосовые связки в полном порядке. Но понять, что он имеет в виду, в принципе можно.
— То есть, может быть, он способен мыслить и понимать то, что слышит, только не может говорить?
— Очень возможно. Но точно мы не знаем.
— А как можно узнать?
— Продолжать наблюдения.
— То есть продолжать давать ему лекарство?
— Именно так. У нас было несколько по-настоящему обнадеживающих случаев.
— А если восстановление произойдет, оно будет постоянным?
— Мы пока не знаем. Это ведь новое средство.
— Мне показалось, что он — по крайней мере, так это выглядело, — выругался. По-голландски.
— Вполне возможно: если он действительно заговорит, то будет беспрестанно ругаться. Чаще всего так и бывает.
— Почему?
— Понятия не имею. Но продолжайте за ним записывать. Это очень поможет нам.
Хартог тихо сидел в приемной, в кресле на колесах. Он взглянул на Брама, и тот застыл на месте: именно таким взглядом в течение многих лет отец демонстрировал крайнюю степень недовольства, когда Брам нарушал его дурацкие правила своим опозданием.
— Извини, папа, я должен был кое-что обсудить с Айзмундом.
Хартог не отреагировал на его слова, осуждающий взгляд расплылся и потускнел. Брам выкатил кресло из зала, более всего напоминавшего зал ожидания крупного аэропорта: длинные ряды прикрепленных к полу стульев, со всех четырех сторон — пронумерованные двери, ведущие в процедурные кабинеты, и безжалостный, подчеркивающий каждую морщинку свет люминесцентных ламп. Зал был полон стариков, отданных под опеку другим, менее беспомощным старикам.
— Динамика положительная, — сказал Брам на ухо Хартогу. — Я буду исходить из того, что ты меня понимаешь. Может быть, ты меня понимал все время. Мне жаль, что пока я не могу понять того, что ты говоришь. Возможно, ты еще не можешь полностью контролировать свою речь. И я слышу какую-то тарабарщину, когда ты обращаешься ко мне. Будет чудесно, когда мы снова сможем с тобой по-настоящему побраниться.
Была половина десятого утра, погода прекрасная, не хуже, чем вчера. Он договорился обсудить с Икки накопившиеся дела, а потом собирался увидеться с Эвой. В шесть, в «Бич Плаза». Брам отвез отца на парковку между Центром Беренстайна и интенсивной терапией, где лежал Плоцке. Становилось слишком жарко для Хартога. Безоблачное небо глубокого синего цвета и резкие тени обещали сухой солнечный день, которого ему не увидеть из-за грязных окон кисло пахнущего зала банка или из-за мягко колышущихся штор сырого номера в отеле.
— Эй, Маннхайм! — неожиданно услышал он и увидел метрах в тридцати от себя, у входа в интенсивную терапию, людей в черной полевой форме и темных очках — морских пехотинцев, вооруженных фантастическим «оружием XXI века» — автоматами «тавор».[63] И среди них — человека небольшого роста в аккуратном сером костюме, белой рубашке с галстуком и сверкающих коричневых башмаках «brogues».[64] Он махал Браму рукою, и, вдетая в манжет рубашки, сверкала на солнце запонка. Ицхак Балин.
