Андрей Ерпылев - Наследники Демиурга
– Может быть, может быть…
Друзья как раз заворачивали в памятную обоим арку. Разумеется, сейчас, при свете дня (не совсем дня, но далеко еще и не ночи), никого из посторонних им навстречу не попалось.
– Знаешь, Саш, – задумчиво начал Геннадий, но договорить не успел.
– Посторонись, посторонись!
Мимо них в арку вбежали трое здоровяков в громоздких брезентовых робах и белых касках. Со двора явственно тянуло дымом.
– Что, учения у нас проводят, что ли? – озабоченно прибавил шагу Александр.
Это были не учения.
Невеликий дворик оказался полностью запруженным жильцами. Такого скопления народа в своем родном, с некоторых пор, дворе Маркелов не помнил. В людской массе терялся даже пожарный автомобиль.
– Где горит? – чуть запыхавшийся Иванов, наконец, догнал друга.
– Где? – повернул к нему вытянутое лицо майор. – Горит МОЯ КВАРТИРА!
Тут и архивариус разглядел лениво сочащиеся из знакомого окна на четвертом этаже струи жирного темного дыма, уже успевшие оставить черно-желтые подпалины на фасаде…
7
– Добрый день! – услышал Владислав за спиной знакомый голос и непроизвольно вздрогнул.
«Ну, вот и оно, – обреченно подумал он. – Не пронесло…»
Три дня, целых три дня с той памятной ночи, когда он, наконец, решился на первый действительно мужской поступок в своей жизни, Сотников-младший ждал самого худшего и надеялся всей душой, что этого худшего не произойдет. Надеялся, что все его домыслы окажутся горячечным бредом переутомленного мозга, а отцовская исповедь – простыми фантазиями выжившего из ума столетнего старика. И тогда он с чистым сердцем сможет выбросить в мусорную корзину (а лучше всего – сжечь) исписанные за ночь листки, смело закончить ничего не значащую заказную книгу, получить от меценатов причитающийся ему гонорар и навсегда забыть о неприятном инциденте. А может быть даже, чем черт не шутит, – получить новый заказ.
Увы, увы…
Затворничество оказалось невыносимым, да и съестные припасы были далеко не бесконечны, и на исходе третьего дня мужчина, словно злоумышленник, осторожно выскользнул из подъезда… Чтобы сразу же столкнуться со своим «цербером».
– Добрый день, Марат, – попытался заглянуть Владислав в непроницаемые глаза кавказца, но взгляд упрямо ускользал. – Какими судьбами?
– Садитесь в машину, Владислав Георгиевич, – не принял дружеского тона кавказец, сегодня холодный и непреклонный. – Вас хотят видеть.
– Хотят ознакомиться с тем, что я написал после последней встречи? – залепетал Сотников, чувствуя, как у него отнимаются ноги. – Понимаете, там не так уж много добавилось… У меня горе, сами понимаете, умер отец… Но я уже отошел и снова принялся писать. Может быть, мы встретимся чуть позже? Скажем, через недельку…
– Вас хотят видеть сейчас, Владислав Георгиевич, – отчеканил посланец. – Садитесь в машину.
– А рукопись? – засуетился литератор. – С текстом в руках будет нагляднее… Я сейчас принесу, одну минуточку.
«Запереться в квартире и вызвать милицию! – лихорадочно мелькали мысли в скованном страхом мозгу. – Не будут же они ломать дверь. А рукопись – в огонь! Врут классики: рукописи горят, еще как горят…»
– Не стоит себя утруждать. – Марат даже не улыбнулся. – О рукописи позаботятся без вас.
Чьи-то крепкие руки сжали плечи Владислава, обшарили его сверху донизу, освободив от всего содержимого карманов, втолкнули, будто тряпичную куклу, на заднее сиденье огромного джипа…
Сотникова не били, все делалось предельно аккуратно, корректно и даже, если можно так выразиться, нежно, но окружающий мир все равно плыл вокруг впавшего в какой-то ступор мужчины, словно он пребывал в нокдауне. Как боксер на ринге, пропустивший коварный удар. Владислав никогда в жизни не дрался, даже в детском саду, но бокс по телевизору смотрел регулярно, сладостно представляя себя то одним, то другим мускулистым спортсменом, крушащим противника. Мелькнула сумасшедшая надежда на спасительное чудо вроде сердечного приступа, но на сердце он никогда не жаловался… И как назло – никого из вездесущих старушек, обычно восседающих на приподъездных лавочках, сканируя окружающее орлиными взглядами прирожденных сплетниц. Никого, кому можно было бы крикнуть: «Спасите! На помощь!..» Да и смог бы он крикнуть-то? Послушались бы его прыгающие губы и перехваченное страхом горло?
«Оттолкнуть преграждающего дорогу „соседа“ в кожанке, распахнуть дверь, вывалиться на тротуар… Прямо на улице убивать не будут… – роились в голове фантастические планы, которым никогда не воплотиться в жизнь, и Владислав знал это лучше кого-либо иного. – Вскочить и бежать к „хрущобе“, там всегда гуляют с малышами „декретные“ мамаши. Там живет участковый…»
Яркий образ пожилого участкового, бросающегося в одиночку на пятерых громил с выхваченным из кобуры огурцом (или граненым стаканом – ну не верилось Сотникову, что знакомый с детства «дядя-милиционер» носит там боевое оружие), был настолько фантастичен, что мужчина даже помотал головой, отгоняя наваждение. И заставив напрячься обоих подпирающих его с двух сторон кожаными плечами «абреков».
– Не балуй, дорогой, а? – сипло прошипел один из них.
Посланный Маратом наверх парень в кожанке и черных очках обернулся в какие-то пять минут, после чего джип сыто рыкнул мотором и выкатился прочь со двора…
* * *– Что же вы так подводите нас, Владислав Георгиевич?
Если бы пожилой кавказец топал на Сотникова ногами, орал, брызгая слюной, даже накинулся с кулаками, ему было бы легче. Но заказчик казался более удрученным, чем разгневанным. Он даже не читал рукопись, почтительно поданную ему на вытянутых руках Маратом, лишь пролистнул, едва удостоив взглядом. По всему было видно, что на этот раз ее содержание мало интересует «Иосифа Виссарионовича».
– Разве мы сделали что-то дурное, чем-то обидели вас? – продолжал хозяин, так и не дождавшись ответа от гостя, стоящего перед ним, раскинувшимся в кресле, опустив голову, будто провинившийся школьник перед строгим отцом. – Наоборот, мы буква в букву выполняли все условия нашего договора. Более того – удвоили срок написания книги и аванс. Вам были созданы все условия, Владислав Георгиевич. Почему же вы нас так подставляете?
– Я тоже не сделал ничего, что расходилось бы с подписанным мной договором, – хрипло произнес Сотников, по-прежнему не поднимая головы. – До срока сдачи рукописи остается еще почти четыре месяца, я не отлыниваю от творческого процесса… Даже несмотря на смерть отца, между прочим! – с вызовом вскинул он глаза на сидящего перед ним кавказца.
– Да-да, мы знаем о постигшем вас горе, – скорбно покачал головой «Иосиф Виссарионович». – И приносим вам свои глубочайшие соболезнования… Но разве можно объяснить смертью отца те изменения, которые вы внесли в рукопись?
– Все изменения рукописи – личное дело автора.
– Конечно, конечно! Мы не вмешиваемся в ваше творчество! – вступил в разговор лысый очкарик, до этой минуты сидевший в своем кресле тихо и безучастно, прикрыв глаза и, кажется, дремля. – Но ведь ваши изменения коренным образом меняют смысл написанного, разве не правда?
– С чего вы это взяли?
Сердце Владислава ёкнуло и пропустило удар. «Начинается…» – панически подумал он, стараясь не выдать внешним видом своего волнения. Всю прелюдию можно было рассматривать как угодно, но «минеральный секретарь» явно собирался расставить все точки над «i». И весьма решительно.
– Вы ведь даже не читали рукопись, господин… Простите, не знаю вашего имени-отчества.
– Оно вам ни к чему. Равно, как мне – чтение вашей писанины. Все ясно и так. Вы изменили сюжет?
– Возможно, я…
– Отвечайте прямо: да или нет! – повысил голос «эксперт».
– Почему вы на меня кричите… – попытался возразить Сотников, но лысый лишь нетерпеливо дернул подбородком, и сзади на Влада обрушился такой удар, что, задыхаясь от боли в спине, он рухнул на колени. Второй удар швырнул его на пол…
– Прекратите! – Взмахом руки пожилой кавказец остановил Марата, занесшего ногу в тяжелом ботинке над слабо корчившимся на паркете мужчиной. – А вам, Владислав Георгиевич, – обратился он к хватающему разинутым ртом воздух, словно рыба, выброшенная на лед, Сотникову, – я не советую грубить или качать права. Провинились, так встречайте критику достойно.
«Ничего себе критика! – от тугой пульсирующей боли в спине мысли путались. – Если это лишь критика, то что будет после, когда станут делать выводы…»
Однако странное дело: вместе с болью пришло облегчение. Так бывает, когда стрелки стоят на огневом рубеже и ждут, кто из них начнет первым. Первый выстрел словно снимает какой-то ограничитель, рушит барьер. Точно так же предательский удар сзади снял предохранитель в сознании Владислава, помог преодолеть барьер страха, сжег позади мосты. Пусть эта первая боль была ничем перед возможно ждущими его впереди пытками – Рубикон был перейден.
