Кристофер Прист - Лотерея
Моя сестра. Каля двумя годами старше меня, замужем за Яллоу. Но был случай, когда Сери назвала мою сестру Фелисити, а Ларин ее быстро поправила. Новое неожиданное потрясение: в бредовых видениях именно это слово, «Фелисити», и было именем моей сестры. (И новые сомнения внутри сомнений. Всякий раз, когда Ларин или Сери говорили о Кале, они старались передать мне теплоту наших с ней отношений, отношений брата и сестры. Но в рассказах Сери иногда ощущалось, что не все между нами было гладко, а от бреда у меня сохранились впечатления борьбы за первенство и даже прямой враждебности.)
Муж и семейство моей сестры. Яллоу фигурировал где-то на периферии моей жизни, однако и он, подобно Кале, неизменно упоминался в самых теплых, дружественных тонах. (Я знал Яллоу под другим именем, но не мог его вспомнить. Я ожидал, что однажды это имя соскочит у Сери с языка, но тут она была совершенно последовательна. А еще я знал, что у «Фелисити» и ее мужа, которого мне приходилось называть про себя именем «Яллоу», были дети, однако об этих детях не говорилось ни слова.)
Моя болезнь. Здесь тоже была какая-то неувязка, но я не мог понять, в чем именно. (У меня была тайная уверенность, что ничем я не болел.)
И наконец, сама Сери. Изо всех ее неувязок эта была наименее объяснимой. Я видел ее ежедневно, по многу часов подряд. По сути дела, она ежедневно объясняла мне себя и свои взаимоотношения со мной. В океане, полном бездонных глубин и подводных течений, она была единственным островком реальности, за который я мог уцепиться. Однако своими словами и запинками, своими жестами, мимолетной необъяснимой тенью на своем лице и столь же необъяснимыми долгими паузами она заставляла меня сомневаться в своем существовании. (За ней скрывалась другая женщина, ей дополнительная. У меня не было имени этой женщины, только абсолютная вера в ее существование. Эта другая Сери, doppelgänger,[2] беспрестанно появлялась в моих бредовых видениях. Она, «Сери», была опасной и изменчивой, ненадежной и вспыльчивой, нежной и очень сексуальной. Она вызывала во мне любовь и стремление защитить ее, но одновременно тревогу и боязнь за себя. Ее существование в той, другой моей жизни было настолько ярко, что иногда я словно мог прикоснуться к ней, ощутить ее запах, взять ее за тонкие, хрупкие руки.)
19
Сомнения в собственной личности стали привычной, постоянной частью моего существования. Углубляясь в них, я видел себя в обращенном виде, чуть отличным от оригинала, подобным фотографии, напечатанной с перевернутого негатива. Но больше всего меня занимало мое выздоровление, потому что с каждым днем я чувствовал себя более бодрым, более сильным, более приспособленным к возвращению в нормальный мир.
Мы с Сери часто и подолгу гуляли по территории клиники. Однажды вместе с Ларин мы выбрались в Коллаго-Таун посмотреть на спешащие по улицам машины и на корабли в гавани. В клинике был плавательный бассейн, а также корты, теннисные и для сквоша. Ни дня без тренировок; я наслаждался ощущением своего тела, вновь обретавшего силу и ловкость. Я начал набирать потерянный ранее вес, снова отрастил волосы, загорел под жарким солнцем, и даже мои послеоперационные шрамы начали бледнеть. (Доктор Корроб сказал, что через несколько недель они и вовсе исчезнут.)
Параллельно ко мне возвращались и другие умения. Читать и писать я научился почти мгновенно, а когда обнаружились трудности со словарным запасом, Ларин дала мне изданное клиникой пособие, и уже через несколько часов я владел языком со всеми его тонкостями. Моя восприимчивость заслуживала самых высоких похвал: все для меня новое я усваивал — вернее, как подчеркивала Ларин, освежал в памяти — досконально и быстро.
Вскоре у меня появились вкусы. Музыка, к примеру, казалась мне сперва угнетающим разноголосым шумом, но затем я начал различать мелодию, затем гармонию и наконец с торжеством обнаружил, что одни разновидности музыки нравятся мне больше других. Еще одной областью моих пристрастий и неприязней стала пища. Мое чувство юмора быстро утратило первоначальную грубость: я открыл, что в физиологических функциях не так уж много смешного и что бывают шутки забавные, а бывают и не очень. Сери съехала из своей гостиницы и стала жить в коттедже вместе со мной.
Мне не терпелось покинуть клинику. Я считал себя полностью пришедшим в норму, мне надоело, что со мною нянькаются, как с ребенком. Ларин раздражала меня своей неколебимой уверенностью в необходимости дальнейших уроков; в этой области у меня тоже появились пристрастия, меня бесил уже сам факт, что мне все еще что-то объясняют. Теперь, когда чтение не представляло для меня никакого труда, я не понимал, почему бы попросту не дать мне записи, по которым они со мною работают, а также эти машинописные листы.
Своего рода прорывом стал парадоксальный случай. Как-то вечером, поужинав в столовой вместе с Ларин и Сери, я мельком пожаловался, что где-то посеял шариковую ручку.
— Да она же на столе, — сказала Сери. — Я сегодня тебе ее и дала.
Я наморщил лоб, припоминая, и кивнул:
— Да, конечно.
Эпизод был ничем не примечателен, но он заставил Ларин взглянуть на меня с очевидным интересом.
— Так вы забыли? — спросила она.
— Ну да… да какая, в общем, разница?
И тут Ларин вся разулыбалась, и это было настолько неожиданно на ее строгом лице, что я тоже улыбнулся, хотя и не понимал, чему она, собственно, радуется.
— А что тут такого смешного? — поинтересовался я.
— Я уже начинала побаиваться, что мы сделали из вас супермена. Приятно видеть, что вы не чужды самой обычной рассеянности.
— Поздравляю. — Сери перегнулась через стол и чмокнула меня в щеку. — С благополучным возвращением.
Я глядел на женщин, чувствуя накипавший гнев. Они переглядывались с таким видом, словно давно ждали от меня чего-нибудь подобного.
— Ты что, — обратился я к Сери, — нарочно это подстроила?
Она затрясла головой из стороны в сторону и весело расхохоталась.
— Это только и значит, что ты снова стал нормальным человеком. Ты можешь забывать.
А вот мне было совсем невесело, меня это обижало; меня ставили на уровень собачки, которая научилась приносить палку, или ребенка, который научился застегивать пуговицы. Позднее, поостынув, я все понял и во всем разобрался. Способность забывать — вернее, способность вспоминать лишь выборочно — есть необходимейшее свойство нормальной человеческой памяти. Пока я жадно учился, накапливая факты, запоминая их все подряд, я был аномален. Забыв, я показал свое несовершенство, а значит, и свою нормальность. Вспомнив все тревоги последних дней, я осознал, что моя способность к обучению удовлетворена еще не полностью.
После еды мы вернулись в коттедж, и Ларин тут же стала собирать свои бумаги.
— Питер, — сказала она, — я буду рекомендовать вас к выписке. Возможно, уже на конец недели.
Я смотрел, как она складывает бумаги аккуратной стопкой и прячет их в папку. Машинописные листы она положила отдельно, прямо в свою сумочку.
— Я забегу к вам утром, — повернулась она к Сери. — Поговори с Питером, думаю, теперь уже можно сказать ему правду об этой болезни.
Женщины обменялись понимающими улыбками, и я снова ощутил раздражение. Было невыносимо осознавать, что они знают обо мне куда больше, чем я сам.
— Ну и что же я должен про это думать? — спросил я Сери, как только за Ларин закрылась дверь.
— Успокойся, Питер. Все очень просто.
— Вы все время что-то от меня скрывали. — Я хотел бы, но не мог добавить, что все время подмечал противоречия. — Почему нельзя было прямо сказать мне всю правду?
— Потому что правда никогда не бывает такой уж простой.
Прежде чем я смог что-нибудь на это возразить, она вкратце мне все рассказала: я выиграл в Лотерею, клиника изменила меня таким образом, что теперь я буду жить вечно.
Я принял эту информацию, не задавая никаких вопросов; у меня не было основания в ней сомневаться, как не было и способа ее проверить, и вообще она имела лишь косвенное отношение к главному, что меня интересовало. Сери глаголила, словно раскрывала мне великую тайну, и я законно ожидал, что сейчас она скажет нечто такое, что объяснит ее противоречия, но не тут-то было.
Что касается моего внутреннего мира, я не узнал ровно ничего.
Не рассказывая всего этого прежде, Сери и Ларин мне фактически лгали. Так откуда же мне знать, сколько еще подобных умолчаний было в том, что они мне рассказывали?
— Сери, — начал я, — ты должна сказать мне правду.
— Я уже так и сделала.
— И тебе нечего добавить?
— А что бы ты хотел, чтобы я добавила?
— Кой черт, да я-то откуда это знаю?!
— Успокойся, не надо так кричать.
— А разве это не то же, что и рассеянность? Если я способен взбеситься, разве это не делает меня не совсем идеальным? Если да, то я постараюсь орать почаще.
