Виктор Пелевин - Священная книга оборотня
Ритуал выработался у нас на удивление быстро. Обычно он ложился на бок, свешивая ноги на ковер, а я садилась рядом. Мы включали фильм, и я ласкала его до тех пор, пока не начиналась трансформация. Тогда я закидывала ноги на его мохнатый бок, мы соединяли наши антенны, а дальше начиналось нечто безумное, чего никогда не понять бесхвостому существу. Интенсивность переживания бывала такой, что мне приходилось применять специальную технику, чтобы успокоиться и остыть — я отводила глаза от экрана и читала про себя мантру из «Сутры Сердца», прохладную и глубокую, как колодец: в этих слогах санскрита можно было без следа растворить любую душевную суету. Мне нравилось смотреть, как соединяются наши хвосты — рыжий и серый. Словно кто-то поджег трухлявое полено, и его охватил сноп веселого искристого огня… Я, впрочем, не делилась этим сравнением с Александром.
Но если техническая сторона дела оказалась элементарной, то выбор маршрута для наших прогулок каждый раз сопровождался спорами. Наши вкусы не то что различались, они относились к разным вселенным. В его случае вообще сложно было говорить о вкусе в смысле четкой системы эстетических ориентиров. Ему, как восьмикласснику, нравилось все героически-сентиментальное, и он часами заставлял меня смотреть самурайские драмы, вестерны и то, чего я совершенно терпеть не могла — японские мультфильмы про роботов. А затем мы воплощали в мечту побочные любовные линии, которые требовались режиссерам всей этой видеомакулатуры для того, чтобы между убийствами и драками был хоть какой-то перерыв. Впрочем, поначалу это было интересно. Но только поначалу.
Как профессионалу со стажем, мне быстро наскучили стандартные любовные quickies — я навеяла человечеству больше снов на эту тему, чем человечество сняло о себе порнофильмов. Мне нравилось бродить по terra incognita современной сексуальности, исследовать ее пограничные области, ойкумену общественной морали и нравственности. А он не был к этому готов, и, хоть никто в мире не мог стать свидетелем нашей совместной галлюцинации, его всегда останавливал внутренний часовой.
На мои призывы отправиться в какое-нибудь необычное путешествие он отвечал смущенным отказом или, наоборот, предлагал что-нибудь немыслимое для меня. Например, превратиться в пару мультяшных трансформеров, обнаруживающих интерес друг к другу на крыше токийского небоскреба… Жуть. А когда я хотела стать немецким майором из «Касабланки», чтобы взять его, пока он будет негром-пианистом, поющим «It's summertime and the living is easy»[26], он приходил в такой ужас, словно я побуждала его продать родину.
Это могло бы стать еще одной интересной темой для доктора Шпенглера: большинство русских мужчин гомофобы из-за того, что в русском уме очень сильны метастазы криминального кодекса чести. Любой серьезный человек, чем бы он ни занимался, подсознательно примеривается к нарам и старается, чтобы в его послужном списке не было заметных нарушений тюремных табу, за которые придется расплачиваться задом. Поэтому жизнь русского мачо похожа на перманентный спиритический сеанс: пока тело купается в роскоши, душа мотает срок на зоне.
Я, кстати сказать, знаю, почему дело обстоит именно так, и могла бы написать об этом толстую умную книгу. Ее мысль была бы такой: Россия общинная страна, и разрушение крестьянской общины привело к тому, что источником народной морали стала община уголовная. Распонятки заняли место, где жил Бог — или, правильнее сказать, Бог сам стал одним из «понятиев»: пацан сказал, пацан ответил, как подытожил дискурс неизвестный мастер криминального тату. А когда был демонтирован последний протез религии, советский «внутренний партком», камертоном русской души окончательно стала гитарка, настроенная на блатные аккорды.
Но как ни тошнотворна тюремная мораль, другой ведь вообще не осталось. Кругом с арбузами телеги, и нет порядочных людей — все в точности так, как предвидел Лермонтов. Интересно, что «с арбузами телеги» в современном русском означает «миллиардные иски», о которых я не так давно писала сестре в Таиланд. Арбузы есть, а порядочных людей нет, одни гэбэшные вертухаи да журналисты-спинтрии, специализирующиеся на пропаганде либеральных ценностей…
Ой. Специально не буду зачеркивать последнее предложение, пусть читатель полюбуется. Вот он, лисий ум. Ведь мы, оборотни, — естественные либералы, примерно как душа — природная христианка. И что я пишу? Нет, что я пишу! Ужас. Хотя бы ясно, откуда все это взялось. Про журналистов-спинтриев — набралась у гэбэшных вертухаев. А про гэбэшных вертухаев — набралась у журналистов-спинтриев. Ничего не поделаешь: если лиса слышала какое-то суждение, она обязательно его выскажет от первого лица. А как быть? Своих мнений по этим вопросам у нас нет (еще чего не хватало), а жить среди людей надо. Вот и отбиваешь мячики. Нет, хорошо все-таки, что мне не нужно писать книгу о России. Какой из меня Солженицын в Ясной Поляне? Жить не по лжи. LG. Но я опять отвлеклась.
Я редко обсуждала с Александром природу его гомофобии (он не любил говорить об этом), но была уверена, что корень надо искать в уголовных катакомбах русского сознания. Гомофобия доходила у него до того, что он отвергал все, хоть немного отливающее голубым. Причем эта голубизна мерещилась ему в самых неожиданных местах: например, он считал, что стихотворение Бунина «Петух на церковном кресте» посвящено тяжелому положению геев в царской России. Когда он сказал про это, мне представился шансонье на колокольне, пытающийся пением выкупить свое очко у пьяного крестного хода («поет о том, что мы живем, что мы умрем, что день за днем…»).
— Почему ты так не любишь геев? — спросила я.
— Потому что они идут против природы.
— Но ведь природа их и создала. Как же они идут против природы?
— А так, — сказал он. — Дети спрятаны в сексе, как семечки в арбузе. А голубые — это те, кто борется за право есть арбуз без семечек.
— С кем берется?
— С арбузом. Всем остальным давно по барабану. Но арбуз не может существовать без семечек. Поэтому я и говорю, что они идут против природы. Разве нет?
— У меня был один знакомый арбуз, — ответила я, — который считал, что размножение арбузов зависит от их способности внушить человеку мысль, будто глотать их косточки полезно. Но арбузы преувеличивают свои гипнотические способности. На самом деле размножение арбузов происходит по причине процесса, о котором арбузы не имеют понятия, потому что не могут стать его свидетелями. Ибо там, где кончается арбуз, этот процесс только начинается.
— Чего-то ты опять такое завернула, рыжая, что я не пойму, — сказал он недовольно. — Короче, давай без этих пидорских фокусов.
Особенно Александр не любил Лукино Висконти. Предложение поставить что-нибудь из этого режиссера (которого я считаю одним из величайших мастеров двадцатого века) каждый раз казалось ему личным оскорблением. У меня сохранился фрагмент одного нашего спора. Если все остальные диалоги в моих записках воспроизведены по памяти, то этот — с абсолютной точностью: разговор случайно записался на диктофон. Я привожу его потому, что мне хочется еще раз услышать голос Александра — пока буду печатать, наслушаюсь.
АС: «Смерть в Венеции»? Ну ты утомила, рыжая. Что я тебе, пидор?
АХ: Давай тогда «Семейный портрет в интерьере»?
АС: Нет. Давай Такеши Китано. Затоичи наказывает гейшу-убийцу… А потом гейша-убийца наказывает Затоичи.
АХ: Не хочу. Давай лучше еще раз «Унесенных ветром».
АС: Да ну. Там лестница длинная.
АХ: Какая лестница?
АС: По которой тебя в спальню тащить надо. А ты ее вдобавок раз в пять длиннее делаешь. Я прошлый раз взмок весь. Серьезно. Хотя вроде с дивана и не вставали.
АХ: Должны же меня иногда носить на руках… Ладно, в этот раз будет короткая лестница. Давай?
АС: Давай лучше… Хочется чего-нибудь со стрельбой.
АХ: Тогда давай «Малхоланд Драйв»! Там стреляют. Ну пожалуйста!
АС: Опять ты за свое. Не буду, сколько раз тебе говорить. Найди себе пидора на бульваре и с ним вместе смотри.
АХ: При чем тут это? Там лесбиянки.
АС: Какая разница?
(Дальше в записи пауза, во время которой слышится шуршание и постукивание. Я роюсь среди рассыпанных на полу кассет.)
АХ: Слушай, а вот по Кингу есть кино. «Dream-catcher». Смотрел?
АС: Нет.
АХ: Давай попробуем. Будем не людьми, а пришельцами.
АС: А какие там пришельцы?
АХ: У них вертикальный зубастый рот во все тело и глаза по бокам. Представляешь, какой может быть поцелуй с кровью? Он же куннилингус. Я думаю, они так и размножаются.
АС: Дорогая, мне чернухи на работе хватает. Давай что-нибудь более романтическое.
АХ: Романтическое… Романтическое… Вот есть «Матрица-2». Хочешь трахнуть Киану Ривза?
