Леон де Винтер - Право на возвращение
— Голдфарб, «б» на конце? — Да.
— Голдфарб. Его выписали, уехал домой. Голдфарб, Хенрик.
— Нет-нет, Голдфарб Януш.
— Януш, — повторила она. — Извините. Это было вчера?
— Да.
— Голдфарб, Януш. Да, вчера. В шестнадцать тридцать одну. Death on arrival.[56]
— Он был жив, когда мы его доставили.
— Возможно, это случилось, пока его везли в интенсивную терапию. У нас зарегистрировано: DOA.
— О, — сказал Брам, и глубокая печаль охватила его. Он не был знаком с Голдфарбом, но расстроился очень сильно — верно, потому, что носил в себе бесконечный запас печали.
— Мне очень жаль, — сказала девушка.
— Спасибо за новость о Плоцке.
— Пожалуйста. — И она отключилась.
— Что случилось? В чем дело? — спросил Икки.
— Старик, которого мы привезли вчера. Его не удалось спасти.
— Раненый во время теракта?
— Нет, просто старик. Он был очень старый. Пока мы его везли, он рассказал анекдот.
— Анекдот?
— Да. Про астронавтов, которые хотели зажечь спичку, чтобы проверить, есть ли на Марсе кислород. Но марсиане не позволяли им это сделать. Потому что у них был шабес и нельзя было зажигать огонь.
— Я нашел ее, — сказал Икки, глядя на экран компьютера, и заплакал.
7The Rainbow Room[57] — бар, где много лет назад собирались сливки израильской гламурной тусовки и «общались», растянувшись на белых кожаных диванах, которые в ту пору именовались «longen».[58] Теперь здесь коротали время отошедшие по возрасту от дел грабители и угонщики автомобилей, обсуждая письма, полученные от покинувших страну детей, и рассказывая друг другу, каким образом они, несмотря на преступное прошлое, приспособились заниматься профессиональной деятельностью, которая в будущем позволит им присоединиться к своим потомкам. Никто из них так и не уехал. Никто не получил визу. Но болтовня о том, как они хитростью «справятся с ситуацией», помогала им выстоять. Всем им предстояло умереть в этой стране, не проведя ни часа в желанном, спасительном зарубежье.
Белая кожа диванов сделалась желтовато-серой, разноцветная краска поблекла и осыпалась со стен. Повсюду сидели немолодые типы вроде Брама: курили, уставясь в пространство, или болтали. Звучала негромкая джазовая музыка, он прислушался: Майлс Дэвис. Брам надеялся, что она придет, — так и случилось: Эва вошла в кафе, когда он допивал вторую порцию водки.
Почему-то он никогда не спрашивал Эву, сколько ей лет: на вид казалось, что она лет на десять моложе него. Она положила на стойку красную кожаную сумочку и села на высокий стул рядом с ним. Джо, бармен и хозяин заведения, не задавая лишних вопросов, сдвинул сумочку в сторону, поставил перед ней рюмку и наполнил ее водкой из бутылки с металлическим носиком. Потом налил Браму — всклянь, так что водка возвышалась над краем рюмки выпуклым мениском. Брам помнил из школьного курса слова про поверхностное натяжение, но никак не мог понять, какая же сила держит водку, не давая ей перелиться через край. Рюмка Эвы была такой же полной. Иногда — не чаще чем в одном случае из пятидесяти, как полагал Брам, — Джо ошибался; одной лишней капли было достаточно, чтобы нарушить равновесие, и водка проливалась на стойку.
— Лехаим, — сказала Эва.
Обеими руками она придержала свои светлые волосы, наклонилась к рюмке и, не поднимая ее, отпила первый глоток. Ее ярко-красные губы блеснули под светом, падавшим на стойку сверху, сквозь молочное стекло длинной лампы. След от помады остался на краешке рюмки, там, где нижняя губа коснулась стекла.
— Лехаим, — отозвался Брам и последовал ее примеру.
Она заправила прядь волос за ухо. У нее были темные ресницы и темно-карие глаза; волосы, насколько Браму было известно, она обесцвечивала. Просторное черное платье с глубоким декольте открывало полукружья грудей. Несколько раз она появлялась в платье, облегающем, словно перчатка, и любой мог убедиться, что, хотя Эве и было за сорок, не всякая девушка могла похвастаться таким телом.
— Ты ведь работал вчера? — спросила Эва.
— Да.
— Я видела весь этот ужас по телевизору. Смотреть невозможно, а они все повторяют и повторяют. Не понимаю, чего они хотят этим добиться.
— Зато под картинку дают комментарии, а эта болтовня иногда помогает. Шок, во всяком случае, проходит. И здорово, когда кто-то может разъяснить нам, как ему видится ситуация.
— Ты, что ли, веришь этим комментаторам?
— Нет. Почти никогда. Но если люди изо всех сил стараются объяснить необъяснимые вещи, это как-то успокаивает.
— Я свободна, — сказала она. — А ты?
Брам понял, куда ей хотелось пойти.
— Да, — ответил он. — Я жутко устал, но я свободен.
Он подумал о Сариной маме. Скоро, может быть завтра, он должен будет сказать ей, что ее дочка умерла. Не лучше ли было продолжать надеяться, что она жива?
Эва сказала:
— Видок у тебя — словно под бульдозер попал.
— Я так жутко выгляжу?
— Я всегда говорю правду, — сухо констатировала она. — Бывали дни, когда ты выглядел лучше.
— Зато ты всегда выглядишь прекрасно.
Она сказала «спасибо», но приняла комплимент холодно. Должно быть, целыми днями выслушивает комплименты. Именно за это ей платят.
Брам любил запах ее кожи и шальной блеск в глазах, ее гладкую шею и мягкий, чуть выпуклый живот. Он оставлял деньги на столе, покидая ее, но чувствовал, что она дарит ему себя бескорыстно. Когда у него не бывало денег, он договаривался, что заплатит в следующий раз. Она готова была заниматься любовью почти всегда, но иногда говорила, что ей не хочется, предлагала ему полежать рядом, и просто ласкала его.
Она спросила:
— У тебя есть кому приглядеть за отцом?
— Я сейчас позвоню ей.
Он взял мобильник и, глядя, как Эва, вытянув губы, подносит зажигалку к сигарете, позвонил Рите; язычок пламени взметнулся вверх. На фильтре остался след от помады, и он представил себе, на каких частях его тела останется такой же округлый след, если ей захочется его побаловать.
Рита сказала, что все в порядке. Да, Хартог сидит перед телевизором и непрестанно болтает. Брам не стал просить, чтобы она сменила отцу памперсы: она и сама это сделает. Он поблагодарил ее и отключился.
— Все в порядке? — спросила Эва.
— Да.
— Чудесно.
Она быстро взглянула на него, но он не понял, что означал ее взгляд.
— У меня был дерьмовый день.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось.
— Просто херовый день?
— Херовый день, — эхом повторила она и залпом допила остаток водки.
Джо сидел в стороне от них, облокотясь на стойку; длинная стильная лампа молочного стекла, подвешенная над ней, ярко освещала его.
Брам попал сюда впервые, когда был еще жив, приглашенный вместе с женой на открытие. Вокруг роилась возбужденная толпа художников, писателей и политиков, получивших такие же специальные приглашения и гордых этим, самоуверенно позирующих перед камерами папарацци, сверкая улыбками, переливчатыми платьями и костюмами. Здесь, у этого бара, стояли они плечом к плечу с интеллектуальной элитой, известнейшими актерами и знаменитейшими звездами, говорить было невозможно, все заглушала громкая музыка и солидарный шум сотен голосов, и они писали друг другу записочки. Здесь было положено начало тому, что тогда называлось Le Club Meditérranée.[59] За раздвижными дверями в конце бара находился огромный танцзал. Тель-Авив в ту пору ни в чем не хотел уступать Нью-Йорку, а наличие подобного клуба окончательно подтверждало принадлежность Израиля к изнеженно-декадентскому Западу; казалось, за дверями клуба раскатывают желтые такси, а острые шпили Крайслера и Эмпайр стейт-билдинг светятся в ночном небе. А Башни-близнецы?[60] О, к тому времени их уже не было.
Подошел Джо и снова налил обоим. С тех пор как Брам стал сюда ходить, он ни разу не видел, чтобы двери в танцзал открывались. Может быть, там теперь склад. Или они просто сломались? На открытии клуба Брам танцевал. Рахель взяла его за руку, потащила за собой и заставила двигаться в ритме музыки. Мелодия была ему незнакома, но через несколько секунд он покорился ей. Сколько лет прошло… Сейчас он бы и сам пошел танцевать. С Эвой. Для нее он был никто. Не надо ничего из себя изображать. Она ничего не ожидает. И ему нечего терять. С нею он не боится показаться неуклюжим, ни одной мысли в голове, он — простой смертный, движущийся в доисторическом ритме музыки. В тот вечер они оставили малыша дома. У них был целый список студенток, юных женщин, обожавших сидеть с детьми.
Эва спросила:
— Что ты на меня так смотришь?
— Это запрещено?
