Урсула Ле Гуин - Глоток воздуха
Впрочем, они — то ли из осторожности, то ли из уважения к гостю, то ли понимая его чувства — никаких прямых вопросов о Хозяине Фермы ему и не задавали, хоть и состояние Фарре их, безусловно, тревожило. Они лишь обиняком спросили Хамида, точно ли Фарре будет жить, и его положительный ответ их, казалось, полностью удовлетворил. На некоторых лицах, правда, читалось и нечто иное: у одних пассивно-задумчивое смирение, у других некое хитроумное лукавство. Один молодой парень выпалил было: «А что, он действительно тогда превратится…» — и тут же умолк под тяжелыми взглядами пяти или шести старших островитян.
Да уж, эти островитяне с Сандри явно лишнего слова не вымолвят, понял Хамид. Все они, кроме самых юных, показались ему какими-то старообразными: с покрытой шрамами, задубевшей от ветров и потемневшей от солнца кожей, с ранними морщинами и сединой, с изуродованными работой узловатыми руками, с густыми, жесткими, сухими волосами. Лишь глаза у них были молодые — быстрые, внимательные. А у некоторых глаза имели совершенно необычный оттенок — янтарный; такие глаза были, например, у Паска, у его жены Диади и у некоторых других, в том числе и у самого Фарре. Когда Хамид впервые увидел Фарре — еще до того, как тот впал в глубокую кому, — он был просто поражен мужественной красотой его лица с резкими, четкими чертами и очень странными, светлыми, какими-то светящимися глазами. Островной диалект очень сильно отличался от того языка, которым пользуются на материке, но Хамид, выросший не так уж далеко от этих болотистых мест, местных в общем понимал неплохо. А под конец долгого, весьма разнообразного и в высшей степени вкусного завтрака он и сам уже глотал гласные в словах, подражая здешним жителям.
В огромную хозяйскую спальню он вернулся с тяжело нагруженным подносом. Как он и предполагал, жена хозяина дома, уже одетая и обутая, как полагается, сидела рядом с постелью, положив свою легкую руку на руку мужа. Она вскинула на Хамида глаза и посмотрела на него с вежливым почтением, но… точно на захватчика: пожалуйста, тише, не прерывай наш разговор, не мешай, сделай все, что нужно, и уходи. Хамид не был особым ценителем женской красоты — возможно, потому, что при дворе чересчур часто такую красоту видел, причем на столь близком расстоянии, когда она как бы растворяется, — и все же в душе его шевельнулось волнение при виде этой цветущей женщины, ее прелестного, пленительного тела, полного сил и жажды жизни. Уж она-то была совершенно живой! Она казалась ему похожей на нежную и сильную олениху и была столь же неосознанно обольстительна, как это прекрасное дикое животное. Он еще подумал, а есть ли у нее оленята, и тут же заметил малыша, стоявшего у нее за спиной. В спальне при закрытых ставнях царил полумрак, лишь кое-где мелькали пятнышки и полоски солнечного света, пробивавшегося сквозь щели и высвечивавшего то какой-нибудь предмет мебели, весьма, кстати сказать, тяжеловесной, то изножье кровати, то складки покрывала, то личико ребенка с огромными темными глазами.
— Хамид-дем, — с тревогой окликнула его хозяйка дома. Оказывается, она, несмотря на полную свою поглощенность состоянием мужа, все же запомнила его имя, услышала его тем особым слухом, какой развивается у постели тяжело больного, где каждое слово может нести в себе надежду или приговор. — Я по-прежнему не могу понять, дышит ли он!
— Приложи к его груди ухо, — сказал врач, и голос его неожиданно прозвучал очень громко, значительно громче ее почти шепота, — и сразу услышишь, как бьется сердце, как наполняются воздухом легкие. Хотя это и происходит очень медленно, как я и предупреждал тебя. Вот что, дема: я принес тебе поесть, и ты сейчас сядешь вот здесь, за этот стол, и немного поешь. А чтобы стало чуточку светлее, мы немного приоткроем ставню, вот так. Не беспокойся, его это ничуть не потревожит. Напротив, солнечный свет — это хорошо, это полезно. Но ты непременно должна сесть и позавтракать. Вместе с дочкой. Ведь девочка наверняка проголодалась.
Макали познакомила его с дочерью. Девочку звали Иди, ей было лет пять или шесть. Хлопнув себя ладошкой по груди, там, где сердце, она прошептала скороговоркой: «Да-будет-твой-день-удачлив-дем», и Хамиду показалось, что в этой цепочке слогов всего одна-единственная гласная. А малышка снова спряталась у матери за спиной.
Как приятно быть врачом и чувствовать, что тебя все слушаются, размышлял Хамид, глядя, как хозяйка дома и ее дочка послушно усаживаются за стол и принимаются за еду. Они были похожи друг на друга, как два отражения одного и того же человека, маленькое и большое — в одинаковых юбках и широких шароварах, с одинаковыми длинными шелковистыми косами. Он с умилением заметил, что на стол, пока они ели, не упало ни единой крошки.
Когда Макали встала из-за стола, лицо ее уже не было таким застывшим, а огромные темные глаза, в которых по-прежнему таилась тревога, смотрели почти спокойно. У нее очень мирная душа, подумал он. И почти сразу его опытный глаз врача заметил кое-какие признаки беременности — месяца три, наверное. Макали что-то шепнула девочке, и та побежала прочь. А она сама снова вернулась на прежнее место у постели больного, которое Хамид тут же уступил ей, но предупредил:
— Я собираюсь сейчас осмотреть его рану и заново ее перевязать. Ты останешься, дема, или, может, тебе лучше выйти?
— Я останусь, — сказала она.
— Хорошо, — кивнул он. И, сняв куртку, попросил, чтобы из кухни принесли горячей воды.
— А она у нас по трубам подается, — сказала Макали и подошла к какой-то дверке в дальнем темном углу. Хамид никак не ожидал, что в доме имеются подобные удобства. Впрочем, ему было известно, что некоторые из этих островных ферм представляют собой последний оплот древнейшей цивилизации, а люди здесь умеют использовать для собственного удобства и пропитания неистощимую энергию солнца, ветра и приливов. И при этом они бережно сохраняют тот образ жизни, что был установлен в незапамятные времена их далекими предками, впервые начавшими возделывать эти поля и пасти на этих пастбищах скот, считая такое занятие единственно правильным и надежным. Не показное, даже несколько крикливое, благополучие большого города, а настоящее, глубинное богатство земли чувствовалось и в том исходившем паром кувшине с водой, который Макали подала ему, и в ней самой.
— Тебе не нужно, чтобы вода кипела? — спросила она, и он ответил:
— Нет, вполне достаточно, чтобы она была просто горячей.
Макали двигалась проворно и уверенно, с явным облегчением почувствовав себя хоть в чем-то полезной. Когда взору открылась огромная колото-рубленая рана в животе Фарре, Хамид быстро глянул на молодую женщину, проверяя, не слишком ли болезненно она реагирует на столь ужасное зрелище. Губу она, правда, закусила, но взгляд остался спокойным.
— Выглядит, конечно, хуже некуда, — говорил он, указывая на неровные потемневшие края раны, — но это просто порез и не слишком глубокий; плоть разошлась, когда меч уже выдергивали. Гораздо опаснее то, что вот здесь, где меч проник глубоко, задев внутренности. — Он осторожно ощупал рану. Раненый даже не вздрогнул; он явно ничего не чувствовал. — Меч из раны вытаскивал воин, который и сам уже умирал, — продолжал Хамид. — Твой муж убил его, будучи смертельно ранен, но все же успел вырвать у него меч. Когда его окружили соратники, в левой руке он сжимал вражеский меч, а в правой — свой собственный, но с колен подняться уже не смог… Мы привезли с собой оба эти меча. Смотри, вот здесь был нанесен удар. Довольно глубокий. И лезвие было широким. Удар почти смертельный, но все же не совсем, нет, не совсем… Хотя, конечно, ущерб нанесен большой.
Врач посмотрел женщине прямо в лицо, надеясь, что она ответит на его взгляд, надеясь прочесть в ее глазах понимание, разумное отношение к происходящему и ту признательность, какую он уже видел и в ее глазах, и в глазах ее соотечественников. Но Макали, казалось, была не в силах оторвать взгляд от багровой разверстой раны, и лицо ее казалось замкнутым и очень напряженным.
— Но разумно ли было его трогать, везти его так далеко? — спросила она, не то чтобы интересуясь мнением врача, а просто удивляясь.
— Мой учитель, личный врач королевы, считал, что это не принесет ему вреда, — ответил Хамид. — И оказался прав. Лихорадка у него прошла, и вот уже девять дней, как у него нет жара. — Она кивнула: она и сама знала, какая прохладная у ее мужа кожа. — И рана воспалена, пожалуй, немного меньше, чем два дня назад. Пульс и дыхание достаточно сильные, наполненные. Нет, дема, здесь ему хорошо, и, видимо, здесь ему и следует быть.
— Да, это так, — сказала она. — Спасибо тебе. Спасибо тебе, Хамид-дем. — Ее ясные глаза на мгновение словно в душу ему заглянули, и взор ее тут же вернулся к страшной ране, неподвижному мускулистому телу, безмолвным устам и сомкнутым векам.
