Рэй Брэдбери - Тени грядущего зла
Зрители, столпившиеся под слабеющим светом, повернулись как огромная карусель, и когда лампы совсем погасли, заторопились к нескольким оставшимся поодаль заводям света, словно надеясь погреться в них, прежде чем выйти на холодный ветер. Один за другим, один за другим огни угасали.
— Гасите свет! — крикнул мистер Дак.
— Прыгай! — сказал отец Уилла.
Уилл прыгнул. Уилл побежал вместе с отцом, который так и не выпустил из руки винтовку, выстрелившую улыбкой, сразившей цыганку и уложившей ее в пыль.
— Джим там?
Они были около лабиринта. Позади на подмостках бушевал мистер Дак:
— Убрать огни! Проваливайте домой! Все окончено!
— Неужели Джим там? — удивлялся Уилл. — Да, да, он там!
В Музее восковых фигур Джим не двигался, не мигал.
— Джим! — голос пронизал лабиринт.
Джим пошевелился. Джим моргнул. Задняя дверь, выход, была распахнута. Джим ощупью продвигался в ее сторону.
— Я иду за тобой, Джим!
— Нет, папа!
Уилл удержал отца, который стоял у первого поворота зеркал, чувствуя, как боль возвращается в руку, боль бежала вверх, чтобы взорваться около сердца, как шаровая молния.
— Папа, не ходи туда!
Уилл схватил его за здоровую руку.
Позади них опустели подмостки, мистер Дак убегал… Куда? Куда-то, где ночь поглотила свет, где все огни погасли, погасли, погасли, где все вокруг погрузилось в свистящую темноту, и толпа зрителей, словно листья, которые сдуло с огромного дерева, покатилась по дороге; и отец Уилла стоял перед волнами стеклянных шквалов, бушующих в лабиринте, его рука была зажата в стальную рукавицу боли, и он знал, что ему придется плыть через волны ужаса, чтобы бороться против того, кто ждал там, чтобы уничтожить его. Он видел уже достаточно много, чтобы знать. С закрытыми глазами можно было заблудиться. Но он знал, что с открытыми же глазами на него навалится такое отчаяние, такая мука, что невозможно будет миновать двенадцатый поворот. Но Чарльз Хэлоуэй отстранил руку Уилла.
— Джим там. Джим, жди меня! Я иду к тебе!
И Чарльз Хэлоуэй шагнул вглубь лабиринта.
Впереди струились потоки серебряного света, лежали пласты глубоких теней в зеркалах, отполированных, вытертых, промытых их собственными образами и отражениями других людей, чьи души, проходя мимо, чистили стекло своей агонией, полировали холодный лед своей самовлюбленностью или сглаживали углы и грани потом страха.
— Джим?
Он побежал. Уилл тоже побежал. Вдруг они остановились.
Огни в лабиринте тускнели, они угасали один за другим, они изменяли цвет, который становился синим, затем ослепительным сиреневым цветом летней молнии, затем свет вспыхнул словно тысячи старинных свечей под порывом ветра.
И между Чарльзом Хэлоуэем и Джимом, нуждающимся в спасении, стояла миллионная армия людей с болезненно искривленными ртами, с волосами цвета инея, с белыми бородами.
Они! Все они! — подумал он. — Это же я!
Папа! — подумал Уилл за его спиной, — не бойся. Это всего лишь ты. Все эти люди — всего лишь мой папа?
Но они не нравились ему. Они были старыми, слишком старыми и становились еще старее по мере того, как уходили дальше вглубь зеркал, они бешено жестикулировали, когда папа поднял руки, пытаясь отогнать этот дикий безумный повторяющийся бред.
Папа! — подумал он, — это же ты!
Но это было еще не все.
Огни погасли совсем.
Они, испуганные, стояли, стиснутые глухой душной тишиной
49Рука зарывалась в темноту, словно крот.
Рука Уилла.
Она погружалась в карман, рылась в нем, ощупывала, отвергая одно, выискивая другое, копала все глубже и глубже. Ибо он знал, что пока вокруг темно, этот миллион стариков мог увести, увлечь, схватить, уничтожить папу тем, что они были! В этом ночном безмолвии только за четыре секунды, пока он думал о них, они могли сделать с папой все что угодно! Если Уилл не поторопится, эти легионы из Будущего, все страхи и тревоги преходящей жизни станут так значительны, так зрелы, так правдивы, что невозможно стало бы отрицать — да, именно так папа выглядел бы завтра, послезавтра, через два дня и еще через много дней, и этот жуткий бег будущих лет раздавит папу!
Скорей же, скорей!
У кого карманов больше, чем у фокусника?
Только у мальчишки.
В чьих карманах всякой всячины больше, чем у фокусника? Только у мальчишки.
Уилл выхватил из кармана коробок спичек!
Боже, папа, скорей сюда!
Он чиркнул спичкой.
Охватившая их паника улеглась.
Они сгрудились вокруг них. Теперь, на свету, они широко раскрыли глаза, их рты изумленно покривились, как упали, когда они увидели собственные отражения, постаревшие, дрожащие, похожие на жуткие маскарадные маски. Стой! Кричало пламя спички. И тут же слева и справа, словно отряды стражей темноты, ворвались тени и бросились к этому гибельному для них островку света в неистовом желании потушить спичку. Тогда они, дайте только срок, объединившись со злым роком, задушили бы этого старого, очень старого, слишком старого, ужасно старого человека.
— Нет! — сказал Чарльз Хэлоуэй.
Нет. Задвигался миллион мертвых губ.
Уилл ткнул спичкой. В зеркалах обезьянничающие мальчишки повторили и умножили его движение.
— Нет!
Каждое зеркало отбросило копья света, которые незримо впивались, проникая в самую глубину, отыскивая сердце, душу, легкие, чтобы заморозить кровь в жилах, перерезать нервы, парализовать, разрушить и отбросить как футбольный мяч сердце Уилла. Его отец, внезапно ослабев, упал на колени, и вслед за ним то же движение повторили его отражения в зеркалах, повторила толпа его ужасающих двойников, которые были старше, чем он сейчас, на неделю, на месяц, на два года, на двадцать, пятьдесят, семьдесят, девяносто лет! Каждую секунду, минуту и долгий послеполуночный час, в которые он мог сойти с ума, все тускнело, желтело, пока зеркала отражали его, пропускали сквозь себя, вытягивая из него кровь, иссушая его, почти безжизненного, а затем, кривляясь, угрожали превратить в могильную пыль, развеять по ветру его прах, похожий на мертвые крылья ночных бабочек.
— Нет!
Чарльз Хэлоуэй выбил спичку из рук сына.
— Папа, не делай этого!
Во вновь нахлынувшей темноте упрямое стадо стариков, бухая сердцами, продолжало двигаться вперед.
— Пап, мы должны видеть!
Уилл чиркнул второй, последней спичкой.
И в ее вспышке увидел, что папа совсем скорчился на полу, глаза зажмурены, кулаки стиснуты, это значит, что он и все остальные, все другие старики, едва погаснет огонь, должны будут тащиться, ковылять, ползти всю оставшуюся жизнь. Уилл схватил отца за плечо и стал трясти.
— О папа, папа, мне все равно, сколько тебе лет! Мне все равно! О папа, — рыдая, кричал он. — Я тебя люблю!
От этого крика Чарльз Хэлоуэй открыл глаза, увидел себя и других, таких же как он, и сына, поддерживающего его, увидел дрожащее пламя, увидел слезы, дрожавшие на его лице, и вдруг в памяти всплыл образ Ведьмы, ее поражение и его победа в библиотеке, все это смешалось со звуком выстрела, с полетом меченой пули, с волнами разбегающейся толпы.
Лишь мгновеньем дольше смотрел он на все свои отражения и на Уилла. Затем он едва слышно что-то произнес. Потом сказал чуть погромче.
И вот, наконец, он дал лабиринту, зеркалам и всему Времени, которое Позади, Вокруг, Сверху, Внизу или Внутри него самого, единственный возможный ответ.
Он широко раскрыл рот и закричал во всю мочь. Ведьма, если бы даже она ожила, узнала бы этот крик и умерла бы вновь.
50Джим Найтшейд, пробравшись через заднюю дверь лабиринта, бросился бежать, затерялся среди карнавального городка, но вдруг остановился.
Разрисованный Человек, бежавший где-то между черных балаганов, остановился. Карлик замер.
Скелет обернулся.
Все прислушались.
Они услышали не крик, который издал Чарльз Хэлоуэй, нет.
Но ужасные звуки, последовавшие за ним.
Сначала одно единственное зеркало, а затем, после некоторой паузы, второе, затем третье, четвертое и еще, и еще, словно костяшки домино, выстроенные одна за одной, сбивали друг друга и валились друг на друга, их поверхность мгновенно покрывалась паутиной трещин, ломавшей их жестокий взгляд, со звоном и треском они ломались и валились на пол.
В минуту там образовалась эта неправдоподобная стеклянная лестница Иакова, сгибающая, разгибающая, отбрасывающая прочь образы, отпечатанные в зеркалах, словно на страницах книги света. В следующий миг все разлетелось вдребезги, будто врезавшийся в землю метеор.
Разрисованный Человек стоял как вкопанный, прислушиваясь к этому звону и грохоту, и вдруг почувствовал, что его собственные глаза, их кристальная поверхность покрылась трещинами и со звоном разбилась.
