Елена Чудинова - Мечеть Парижской Богоматери
София улыбнулась одними глазами, вспомнив, как, едва успев накинуть полотенце на голову, выскочила из душа открывать дверь. Не страшно, ведь это тоже молодая женщина, да и к тому же не слишком пунктуальная: договаривались на два, а сейчас без десяти. Но вместо молодой женщины на пороге стоял парень.
– София Гринберг? – он белозубо улыбнулся, словно не замечая полотенца и халата.
– Стойте, где стоите! – Соня отпрыгнула назад. Тьфу, револьвер-то в комнате, в чемодане. – Я ждала женщину.
– Вы ждали Милану Младич, – он тем не менее остановился в дверях. – Я тоже ждал, что она будет сегодня работать с Вашими материалами. Но вместо этого она рожает. Спасибо, хоть позвонила перед тем, как ложиться в клинику. Сорок минут назад. Разрешите, все же, представиться. Леонид Севазмиос, ведущий галерный раб издательства «Электра».
– Проходите, – полотенце упало на плечи, и она небрежно встряхнула холодными сосульками волос. Он ей не слишком понравился, по одежде – «мажор», как называли таких вот в ее школьные годы. Сложно сказать, что это такое. Пожалуй, мажор – это тот, на кого смотришь летом и знаешь, что зимой он непременно влезет в кашемировое пальто. И у этого как пить дать в шкафу висит. Кроме того, он был смуглозагорелым, кареглазым, темноволосым. Соню же всегда тянуло к блондинам, на худой конец ей могли нравиться русые и рыжие, хотя она и не знала наверное, что это: вопрос вкуса или бесознательная самозащита психики. И слишком он казался жизнерадостным, слишком веселым. Нет, Леонид Севазмиос с первого взгляда ей не понравился. Однако все то, что она знала о нем, следовало честно признать, говорило в его пользу. А честность в ту пору была для Сони ключевым словом, почти фетишем.
– Я сейчас! – крикнула она уже из ванной, запрыгивая в джинсовый комбинезон. – Выпьете чаю?
– Нет! – прокричал гость из комнаты. – Я пью только копченый «Лапсунг Сушонг» фирмы «Ньюбай», а у Вас его нету! У Вас наверняка только какой-нибудь «Пиквик» в пакетиках, хорошо, если без бергамота. Кофе я тоже не буду, Вы его не умеете варить. Женщины вообще ужасно варят кофе.
– По-моему, я не выражала намеренья варить Вам кофе, – Соня извлекла из ящика стола заранее записанный CD. – Здесь все, что может понадобиться. Мои показания, которых мне не дали озвучить на процессе. Отказ в визе США, дальние родственники отца хотели меня положить там в клинику психологической реабилитации. Но американские власти сочли нежелательным въезд в страну тринадцатилетнего ребенка, пострадавшего от чеченских сепаратистов. Свидетельства врачей, ну о том, как меня искалечили. Последнюю фразу она произнесла небрежно, она всегда говорила только так, опережая возможную реакцию сострадания.
– Этот материал просто руки обжигает, – он сделался серьезен. – Читали, какая вакханалия идет в газетах? Особенно в английских, «Спустя десятилетие рука Кремля дотянулась до чеченского повстанца». Не хило? Попадаются фразы еще прикольнее, могу переслать по мылу.
– Я все это читала.
– Ну да, я должен был сообразить, конечно, Вы отслеживали. Ничего, книжица о его подвигах будет хорошим осиновым колом в могилу. А выпустить постараемся как можно скорей, даже несмотря на свинью, которую лично мне подложил младенец Миланы. Только вот что, София… Давайте, я Вам сообщу, когда книга выйдет. Они ведь ведут следствие, с них станется начать дергать всех, кто имел к бедняжке убиенному «личные счеты». Лучше Вам в это время не быть в Европе. Они же идиоты, абсолютные идиоты.
– Ну, если они начнут дергать меня, это не будет таким уж абсолютным идиотизмом. Ведь я-то его и убила.
Спустя годы Соня так и не сумела понять, отчего, в первый и последний раз в жизни, так феерически глупо себя повела. Она превосходно знала уже, что даже проверенным людям, вызывающим абсолютное доверие, следует говорить только то, что нужно для дела. А легкомысленный облик Леонида противоречил серьезным фактам, которые ей были о нем известны, и это вызывало неприятную двойственность. Даже абсолютного доверия не было. Так почему же тогда? Предчувствие? Нет, в мистику она не верила.
Провисло неловкое молчание. Он смотрел на нее спокойно и пристально, и его глаза, светлокарие, с медовым отливом, медленно темнели.
– Как сказано в одной из ваших русских книг, – наконец заговорил он, – «Королева, а зачем же было самой-то трудиться?» Я ее, кстати, читал во французском переводе, мне говорили, он лучший.
– Терпеть не могу Булгакова, – поморщилась Соня. – У него вместо военных какие-то урожденные пенсионеры. Надо страну спасать, а они сидят и вздыхают – ах, как хорошо дома под абажуром чай пить!
– «Пиквик» в пакетиках. Кстати, вот чего Вы могли бы мне предложить, так это стакан минеральной воды. Лучше с газом, терпеть я не могу этого бонтона, ах, мне только негазированную!
– Послушайте, я Вам сейчас на голову вылью этот самый стакан воды с газом, – рассмеялась Соня.
– Что же, это несколько уравняет наши позиции, – серьезно ответил Леонид. – У Вас, кстати, должны быть хорошие волосы. Только женщины с хорошими волосами не признают фена, остальным-то терять нечего. Хотя это пока умозрительное заключение, сейчас-то то, что у Вас на голове, похоже на крысиные хвосты. Да, и еще о мокрой стихии. Вы Дудзахова загоняли по вашей российской традиции в сортир перед тем, как «замочить»?
– Сортир был занят Агнессой Блектомб. Кстати, она меня может опознать. Так что в Европе я в самом деле сейчас задерживаться не стану. Позагораю немножко на Мертвом море.
– Ох Вы и дура, не в обиду будь сказано. Что, без свидетелей никак нельзя было обойтись?
– Она должна была стать свидетелем. Я ее к этому приговорила. Вместо Страсбургского суда, знаете ли. Должен же кто-то выносить приговоры.
– Ну бред! Приговорили, видите ли, быть свидетелем! Нормальные люди обходятся без свидетелей, люди плохие свидетелей убивают. Но я и подумать не мог, что возможен третий вариант, столь дурацкий.
– Она получила то, что заслужила. А смерти она не заслуживала.
– Где в этом идиотском справочнике аэропорты? – Леонид листал книгу, другой рукой прижимая к уху телефонную трубку. – Ну что Вы стоите, собирайте вещи! Сейчас я сам Вас посажу на самолет, даже не на Мертвое море, а в какую-нибудь Австралию! Или вообще в Катманду, всемирную столицу молодежного движения хиппи в шестидесятых годах прошлого столетия. Да, как у Вас с деньгами?
Соне сделалось вдруг легко, словно она долго волокла тяжеленный саквояж, и вдруг кто-то подскочил, не спрашиваясь, ухватился за вторую ручку.
– Вы сумеете без меня включить в книгу мои документы? – спросила она, хотя на самом деле спрашивала совсем другое: не сочтете ли, что это противоречит моей дурацкой безопасности?
– Ну, всегда же можно уточнить по мылу, – он отложил трубку, неожиданно осторожно коснулся ее руки. – С книгой все будет в порядке, София.
– «Электра», кстати, существовала и после Леонида. Хотя выпускать книги делалось все труднее и труднее, под давлением мусульманских диаспор власти изобретали все новые препоны. Ладно, Слобо, быть может, у нас будет возможность когда-нибудь договорить. Глядите, народ-то подтягивается.
Стало уже очевидным, что импровизированных скамей, о которых позаботились накануне Эжен-Оливье и отец Лотар, никак не хватало. Многие, как и София, рассаживались просто на ступенях.
– Ох ты, ну надо же! Поль! Поль Герми! – воскликнула Жанна, нырнув в толпу.
Эжен-Оливье ощутил странную обиду: Жанна ускользнула сейчас, когда из-за непонятного поведения Софии Севазмиу так тревожно и тоскливо на душе. Зачем здесь этот араб?
– Привет, хотела вот спасибо сказать, – Жанна пробралась-таки к Герми, хотя лавировать в прибывающей толпе было уже непросто. – Я ж просила только номера поменять, а вы еще перебрали по винтику.
– Ну, уж заодно, – ответил Герми весело. Приход сюда, на собрание Маки, необратимо поворачивающий его жизнь в какое-то совсем иное и стремительное русло, дался ему дорого. Но сейчас, будь что будет, он об этом не жалел. – Ты же гоняешь как ненормальная. Профилактика – великая вещь.
– Это точно! – Жанна исчезла, пронырнув под чьим-то локтем.
Посреди платформы, там, где освещение было поярче, несколько человек возводили из фанерных футляров и дощатых ящиков нечто наподобие трибуны. София со своим странным собеседником, Бриссевиль и отец Лотар пробирались к ней с разных сторон.
Некоторые макисары, в особенности из молодежи, смотрели вслед отцу Лотару не менее изумленно, чем другие – на Ахмада ибн Салиха. На сей раз священник был не в предназначенной для выходов в город «рабочей» маскировке, а при полном параде: сутане черным колоколом до полу, в белом воротничке, в биретте с черной кисточкой[67].
– Начинается! – Эжен-Оливье просиял. Жанна вновь стояла рядом.
– Я очень прошу тишины, настоящей тишины! – Ларошжаклен, которого Эжен-Оливье еще не видел среди собравшихся, влез на самый верх шаткого сооружения. – Нас здесь больше пяти с половиной сотен человек, и если не получится добиться хоть какой-то слышимости, то мы собрались в таком количестве абсолютно зря. Микрофонов тут нету.
