Александр Громов - Феодал
Без сомнения, его нарочно пытались загнать в эту мышеловку! И он радостно купился, поверив, что еще самую малость, еще совсем чуть-чуть…
Да и кто бы не поверил.
Преследователи – их было много – надежно перекрыли выход из западни. Они могли срезать беглеца первой же очередью, а у него не оставалось даже шанса прихватить с собой на тот свет хоть одного из них. Ему орали в рупор то, что он понимал и сам, – каюк и амба. Тогда он бросил пистолет на песок и стал ждать.
Избили его несильно, и Фома понял почему, когда его вели, скрутив за спиной руки. Был приказ доставить живым, и загонщикам, превратившимся теперь в конвойных, естественно, не хотелось тащить на себе полубесчувственное тело. Куда спешить, у этого тела все еще впереди. Этому телу не позавидуешь…
Зато его с охоткой подбадривали прикладами в спину.
Шли долго, цепочкой. Иногда меняли направление, обходя опасные места, иногда останавливались и ждали, выпуская вперед тщедушного мужичонку – проводника. Тот обильно потел, выражал взглядом животный ужас, лопотал на пиджин-рашене, но всерьез перечить не смел. Находить ловушки по косвенным признакам он не умел, чутья был лишен – словом, смертник. Впрочем, когда он ничтоже сумняшеся ступил на явный зыбун и с воплями начал погружаться, ему бросили веревку. Кажется, во владениях короля ничего не пропадало даром, включая человеческий материал.
Часа через три сделали привал. Пленнику разрешили сесть на песок. Ближайший конвойный долго, напоказ, отвинчивал колпачок фляжки, долго, с наслаждением пил, дергая кадыком и булькая, а потом долго завинчивал колпачок. Фоме воды никто не предложил.
Адски хотелось пить.
Когда время привала вышло, его подняли пинком. Часа через полтора выбрались на тропу – не ту, где он напоролся на караван носильщиков, другую – и сразу пошли быстрее. В маленьком оазисе, где трое серых от испуга хуторян вовсю старались услужить солдатам, Фоме дали глоток теплой воды.
Здесь колонна разделилась. После краткого отдыха одна вереница потянулась на север, другая, с проводником в голове и Фомой в середине, продолжила путь на запад.
Поначалу Фома прислушивался к разговорам. Солдаты, все как один здоровые парни разных цветов кожи, болтали между собой по-английски и, кажется, по-испански, но больше на ломаном русском. Заговорить с ними Фома не пробовал, не видя в том смысла. Можно попытаться совратить одного конвойного, от силы двоих, пообещав им златые горы, – но не десяток.
Да и какие златые горы он мог предложить? Судя по репликам солдат, служба их устраивала. Они были сыты, одеты и не казались замученными. Хуторяне кланялись им до земли, носильщики и проводники пикнуть не смели, наместники обеспечивали вкусной пищей и доступными женщинами, а что до прогулок по Плоскости, то кто их любит? Разница только в том, что солдат выступает в поход по приказу, а феодал – по необходимости. И гораздо чаще, чем солдат. Вот и вся его кажущаяся свобода…
Пришла еще одна «ночь», но по тропе отряд двигался и в полумраке. Временами в голове колонны раздавался панический тонкий вскрик – проводник обнаруживал что-то опасное или ему мерещилось, что обнаруживал. Несколько раз сходили с тропы, обходя то ли реальные, то ли кажущиеся гиблые места. Потом вдруг донесся отчаянный вопль, и колонна остановилась на несколько минут. Когда наступил «день», Фома заметил, что впереди идет другой проводник. Давешний тщедушный мужичонка бесследно исчез.
Мысли путались, голова стремительно тупела. Ничего не осталось в мире, кроме нескончаемого пути. Фома потерял ощущение времени. О побеге он больше не помышлял. Перестал глядеть по сторонам, отмечая в уме места надежные, места сомнительные и явные ловушки. Если бы прямо перед ним разверзся черный провал, Фома шагнул бы вперед без страха. Почему бы нет? Хуже уже не будет.
И провал открылся, хотя существовал лишь в воображении. Фома очнулся под гогот конвойных, пинавших его ногами под ребра, и понял, что упал в обморок. Вокруг глумились и гоготали. Нелегко встать со скрученными за спиной руками, но он встал сам, не дожидаясь, пока поднимут. У феодала есть своя гордость. Хотя есть и предел выносливости. Преимущество загонщиков состоит в том, что их много на одного, они меньше бегают, подвергаются неизмеримо меньшему нервному прессингу и даже могут сменять друг друга.
Когда он упал вторично, в лицо ему брызнули воды и дали напиться. Больше Фома не падал.
Был еще какой-то оазис и привал в нем, а вскоре достигли и резиденции наместника. Сагит Губайдуллин, сильно располневший с тех давних пор, как Фома видел его в последний раз, не вышел встречать. Фома нашел в себе силы покривить губы в усмешке: что естественно для феодала, то неуместно для сатрапа персидского. С повышением-с!
Таких оазисов он никогда прежде не видел. Зерновое поле отсутствовало напрочь. Несколько старых деревьев разных пород возвышались над молодым фруктовым садом. Пород деревьев Фома издали не разглядел, но были тут и деревья цветущие, и деревья плодоносящие, и деревья голые, сбросившие на время листву. Среди зеленеющих огородов медленно перемещались согнутые спины огородников, занятых, надо думать, прополкой.
Поразило количество строений. Не менее десятка каменных, глинобитных и плетенных из прутняка хибар, то ли жилищ, то ли амбаров, были разбросаны по оазису с виду хаотично, но искушенный взгляд улавливал систему: ни клочка плодородной земли под строительство! Даже над маленьким озерком, откуда женщины черпали воду для полива, стоял домишко на сваях.
Вдруг послышалось блеяние. От огородов по направлению к загону для скота трусил рысцой работник с тачкой, доверху наполненной зеленью. Здесь даже сорняки и ботва шли в дело. И здесь разводили скот!
Пастись ему, правда, не позволяли. Зато во влажной низине вокруг озерка густо зеленели высокие травы и трудился косарь.
Ничего больше Фома разглядеть не успел – его втолкнули в дверь самого большого в оазисе дома. И самого нарядного, с окнами и занавесочками, со сланцевой плиткой, уложенной на кровлю вместо черепицы. Фома ни на минуту не усомнился, что это и есть резиденция наместника.
Правда, и этот дом был одноэтажным, зато внутри состоял из нескольких комнат. Пленника оставили в приемной под конвоем. Здоровенный чернокожий солдат, в чьих лапах «калашников» выглядел детской игрушкой, протиснулся во внутренние покои и доложил. Тягучий и чуть гнусавый голос Сагита Губайдуллина отозвался немедленно. Фома помнил этот голос. Сагит всегда говорил как бы с ленцой, даже отдавая приказания.
– Сюда его давайте.
Фому втолкнули во внутреннюю комнату. Здесь царил приятный полумрак, веяло прохладой, и перед низеньким столиком с фруктами на роскошном по меркам Плоскости ложе в роскошном восточном халате полулежал Сагит. Увидев Фому, он иронически поднял бровь.
– А досталось тебе, однако… Впрочем, рад видеть. Я сразу понял, кто к нам пожаловал.
Фома молчал.
– Язык проглотил, что ли? Или отстрелили?
– Никак нет! – рявкнул чернокожий конвоир. – В соответствии с приказом.
– Тебя не спрашивают, – поморщился Сагит. – Встань там, не засти… Слушай, сосед, я удивлен. Чего ты к нам приперся? Осознал, что ли? Вот что я тебе скажу: раньше надо было осознавать, а не уши людям резать. Радуйся, что моим людям попался – Гумно с тобой знаешь что сделал бы? Он теперь носит волосы до плеч и боится облысеть. – Сагит прыснул. – Ну ладно, ближе к делу. Если бы ты осознал, то не стал бы отстреливаться, и мозги мне можешь не пудрить. Теперь что с тобой прикажешь делать, а? Что молчишь? Не догадываешься, что тебя ждет?
– Догадываюсь, – сказал Фома угрюмо.
– Неужели? Я вот не догадываюсь. Не мне решать, да оно и к лучшему. Насчет тебя есть приказ: доставить к Самому. Приказ давний, но никем не отмененный, значит, так тому и быть. Готовься путешествовать дальше. Комфорта не обещаю, но безопасность обеспечу. Цени заботу.
Сделав паузу, он взял с блюда очищенный апельсин, неспешно разделил его на дольки и одну положил в рот, не сводя с пленника внимательного взгляда. Не дождался никакой реакции, вытер руки о халат и продолжил:
– Не ценишь? Зря, между прочим. У Перонелли трое погибли, пока тебя гоняли, и моих двое, да есть раненые. Метко стреляешь. А кто не под пулю попал, а на ловушку напоролся, так все равно, считай, из-за тебя. Уж мои ребята с тобой потешились бы как следует, дай им волю. Веришь? Вижу, что веришь. Беда, что приказ насчет тебя очень уж жесткий. Один Гумно, может, и рискнул бы нарушить, а я и мои люди – нет, нет. Своя голова на плечах мила. Так что отправим тебя к Его Величеству, пусть он решает, раз ему так хочется… Сказать ничего не хочешь?
Сказать? А зачем? И кому? С соседом-феодалом Фома поговорил бы охотно, и был бы этот разговор полон недомолвок, экивоков и дипломатических уловок. Выведать побольше, о себе рассказать поменьше… Но это был бы дружеский разговор. Так сказать, в рамках добрососедских отношений. Но о чем свободный человек может говорить с рабом? Пусть даже раб хорошо одет, вкусно ест и добыл свое завидное положение, умея командовать другими рабами. О чем?
