Тимур Пулатов - Черепаха Тарази
А когда они скрылись за валунами, Абитай крадучись прошел мимо тестудологов, сделав им заговорщический знак: мол, от меня не сбежит…
Тарази и Армон переглянулись, не в силах сдержать улыбку, — так комично получилось у стража, который теперь был еще и тайным соглядатаем. Посмотрев ему вслед, наши тестудологи молча повернули было обратно, к опустевшему теперь дому, впервые за много дней оставались они здесь одни можно спокойно побродить по саду, погулять вокруг дома, позабыв хотя бы ненадолго о делах, заботах, Бессазе…
Но едва они сделали несколько шагов к дому, как услышали крики и брань Абитая, и, оглянувшись, не сразу разобрали, кого он преследует, обнажив саблю. Мелькнуло даже у Тарази — не Бессаза ли, решившего сбежать, но, приглядевшись, увидел, как карабкается на холм бритоголовый, босоногий, путающийся в длинном своем рубище маленький худой человечек с узелком в руке. Он чуть было не упал, споткнувшись о камень, и в сердцах запустил в Абитая большую луковицу, но тот ловко увернулся, грозно помахав в ответ саблей, решительно настроенный не пускать к дому постороннего.
— Это же Асадулла… тот самый аскет! — воскликнул Армон. — Помните, я рассказывал, он двое суток прождал вашего приезда за городом? Все равно, говорит, встречусь с Тарази-ханом — и пусть не ждет от меня снисхождения в споре…
— Что ж… пустите, — сказал Тарази, почувствовав вдруг, что не хватает ему кого-нибудь постороннего, нового лица, с которым он мог бы просто потолковать, даже поспорить — и забыться, не думать о черепахе и Бессазе, иначе с ума можно сойти…
— Пропусти, Абитай! — крикнул стражу Армон в тот самый момент, когда страж уже нагнал аскета и чуть не схватил его за подол.
Абитай остановился, сконфуженный, и, смахнув пот со лба, бросился догонять Бессаза, ответив на ходу:
— Слушаю и повинуюсь!
Аскет же от неожиданности подпрыгнул на левой ноге и, порывшись в своем узелке, запустил вслед Абитаю еще одну луковицу, пробормотав:
— Давно бы так… послушание и повиновение украшает слугу… — И, успокоившись, сделавшись вдруг важным, медленными шажками пошел к навесу, под которым ждали его Тарази и Армон.
Тарази внимательно всматривался в Асадуллу, но не потому, что хотел заранее предугадать по его виду или походке, какой он спорщик, сильный ли, способный ли посрамить его перед Армоном, — это его мало интересовало. Просто ему действительно было интересно и радостно видеть еще кого-то, кто поднялся сюда, — то маленькое общество, которое окружало его изо дня в день уже несколько месяцев, и надоело ему, и временами раздражало.
Правда, в первое время на холм поднималось еще одно лицо, которому разрешалось не только подходить к дому, но заходить вовнутрь, — невеста Армона, — но она всегда смущенно ждала молодого тестудолога возле валуна. Как и отец Армона, она, должно быть, не одобряла занятия жениха, и Тарази это понял по ее укоризненному взгляду, брошенному как-то в его сторону. Теперь же, когда не было горячки и волнений с черепахой, девушка не появлялась здесь, Армон сам часто уходил с вечера в город, и Тарази заранее напоминал ему об этом шутливым тоном:
— Молодой человек, нам уже тесно мыслить вдвоем под одной крышей. Будьте добры, переночуйте сегодня в городе…
И так всегда — Тарази убегал от людей, чтобы пожить в одиночестве, но, живя без человеческого общения, тосковал, раздражался и с любопытством всматривался в первого попавшегося на дороге, будто не верил, что снова встретил человека. С таким же любопытством смотрел он сейчас и на забавного аскета Асадуллу.
— Хвала любознательному и неутомимому! — с этими словами, несколько комично поклонившись, предстал перед ним Асадулла.
— Прошу вас в дом, — пригласил его Тарази, но аскет замахал руками, запротестовал и подпрыгнул на правой ноге.
— Нет, нет! Позвольте, Тарази-хан, сразу приступить… я хочу попросить, чтобы вы уделили час или другой несчастному, голова которого забита куцыми мыслишками… А поскольку возможен спор, то истинный мусульманин никогда не позволит себе вести его ни за стенами, ни внутри города — поэтому я прождал вас столько за крепостью, Армон-хан свидетель моего усердия, — ни тем более внутри маленького дома. Спор должен вестись в пустыне, друг против друга на барханах. Или хотя бы — Асадулла придирчиво посмотрел вокруг, — прямо здесь, на открытом воздухе. Чтобы солнце касалось своими лучами макушки головы… Вы согласны?
— Согласен, — торопливо ответил Тарази, ибо все, что он сейчас услышал, показалось забавным, живым, комичным.
— И я — с усердием и благодарностью! — воскликнул Асадулла и сел там же, где стоял, — на ровной площадке — каменистой и твердой, — и стал развязывать узелок.
Тарази и Армон, переглянувшись, тоже пристроились на теплых камнях полукругом, молча наблюдая, как аскет вынимал из узелка черную редьку, потом большую белую луковицу, небольшую тыкву и красную свеклу, несколько орехов и кусочек каменной соли — и разложил все это на то место, где дул ветерок, но есть, естественно, не стал и хозяевам не предложил, — видно, просто боялся, что все это сгниет, пока они будут беседовать, — Армон-хан вам, должно быть, назвал мое имя… Асадулла… Я последователь святого Ясави… Я мог бы переспорить вас обоих, но истинный мусульманин всегда спорит один на один. Поэтому я прошу Армон-хана молча внимать… тем более, эту беседу я почему-то самонадеянно назвал спором. Просто несколько вопросов к человеку, чьи сочинения во множестве ходят по рукам, переписанные тайно… хотя бывает, что и продают их на базаре открыто… Особенно — трактат «На приеме у господа…».
Все, что он говорил, польстило Тарази, и он не нашел ничего лучшего, как сказать:
— Пусть читают, как защищать крепости от диких кочевников. Сейчас это важнее…
— Да, я тоже уверен, что будет война. Уже есть первые предвестники вши и нищие. Вы заметили эту странную закономерность — перед каждой войной вдруг становится много вшей и нищих?
— Любопытно… Возможно, есть связь…
— Не возможно, — обиделся аскет, — а проверенный факт. Займитесь вшами — чем они хуже черепах? Разве что меньше — на привязи не удержишь… но зато, узнав, почему вдруг они сильно размножаются перед войной, вы сможете оказать большую услугу человечеству… Но простите, мы отвлеклись… Что вы хотели сказать своей похвалой лени? Понимаю… Лень, так свойственная восточному характеру, есть лучший способ избежать зла, ибо действие — есть захват чужого имущества, чужих жен… Энергия — зло… Война…
Тарази вдруг утомился, выслушав все это, ибо то, что вначале показалось ему интересным в этом человеке, теперь выглядело банальным, прямолинейным — и так всегда: любой человек был ему интересен не более получаса, затем Тарази уставал.
— Поймите, это всего лишь фантазия, выдумка, — мрачно сказал Тарази. Я выразил свои ощущения, не претендуя на философское обобщение, нравоучение и прочее…
— Допустим! Но вы выразили то, что может расширить учение нашего ордена ясавийя. Мы тоже против активного зла. Но боремся мы со злом другой степенью активности — заклинаниями, плясками, которые доводят до транса; бешенства. Мне тоже по душе — бездействие, великая лень, как вы ее называете… я по характеру медлительный, склонный к размышлениям… самоуглублению…
— Какой же я проповедник лени и бездействия?! Сам-то я, как вы видите, действую — ищу, ломаю голову, ошибаюсь, — лишь из вежливости возразил Тарази, стерпел, не встал, не ушел.
— В том-то и загадка! — Аскет переложил на место луковицы свеклу. Учение может отделиться от своего сочинителя и жить своей жизнью, как ваши Я-Так-Себе и Я-Это-Да… А образ господа, удаляющегося с кем-то… с женщиной? С гиеной? С дьяволом? По заснеженному полю… Что это? Каково толкование этого? Ведь вы и этого не утверждаете — господь был в холодном, белом поле или не господь…
Тарази поморщился, и по его выражению аскет понял, о чем он хотел сказать, и возразил:
— Нет, нет, только не говорите, что это плод воображения, ничего под собой не имеющий… смысла, философии… растолкуйте это место ваших замечательных записок, ибо я сам близок к такому умонастроению…
— Какому? — задал встречный вопрос Тарази, думая избавиться от назойливого собеседника.
— Вашему… хотя, простите, не в такой категорической форме… я не принимаю вашего безверия… вселенской скорби…
— Безверия? — удивился и, кажется, даже обиделся Тарази. — Откуда вы это взяли? И скорбь… Чепуха какая-то… — И иронически глянул на Ар-мона, словно ища его поддержки: — Как это до сих пор меня не разрубили на куски и не бросили на съедение собакам?!..
— Простите, я не хотел так резко… ибо я желал бы втолковать вам, что мы, из ордена ясавийя, близки к вашему воззрению… восприятию идеи господа… Лично я домысливаю все так: господь где-то рядом, недалеко от нас, пусть в холодном, ледяном пространстве — не в теплой спальне же, на мягком ложе он должен возлежать, простите меня за кощунство… И, зная, что он рядом, мы можем приблизиться к нему настолько, что посредством транса, озарения слиться с ним…
