Лиз Дженсен - Дитя Ковчега
– А вы очень волосатый, – отметила она, гладя мое запястье. И вдруг отдернула руку: – Ой! У него блоха!
– Тише, Тилли! – упрекнула ее миссис Фуни. – У нас всех блохи, дитя. Даже у людей Божьих.
Благодаря им, миссис Фуни и Тилли, я неизмеримо воспрянул духом. Тилли помогла мне разложить вещи на каминной полке в спальне, а я дал ей подержать мою ракушку, пока читал вслух Библию.
Так началась моя новая жизнь.
С гордостью хочу сказать, что я преуспевал в моем занятии: я уже знал наизусть большую часть Библии, и Настоятель хвалил мое усердие и качество юношеских проповедей. Моей первой проповедью, повествовавшей об окаменелостях, стала речь в обвинение дарвинизма – предмет, близкий моему сердцу. Настоятель провозгласил ее творением гения. Я заявил, как меня учил Пастор Фелпс: Господь поместил окаменелости в почву, дабы смущать геологов, дабы они верили, что земля намного старше, чем на самом деле; Господь провел Дарвина, и тот создал фантастическую теорию, будто человек произошел от обезьяны.
К концу проповеди я поднял привезенную из дома окаменелость:
– Это – Божья шутка, – закончил я. – И довольно неплохая.
Нет смысла говорить, что речь моя вызвала у студентов бурю насмешек. Тем не менее, я упорно учился, рьяно отдаваясь чтению библиотечных книг; так я заработал еще одно прозвище – Книжный Червь. В интимные моменты одиночества желания моего мужского объекта становились еще сильнее, и я только и делал, что боролся со своими животными порывами.
Именно тогда я вспомнил об отце и шариках: может быть, это даст передышку? Я купил мешочек стекляшек у коробейника и положил их в туфли.
Через полчаса я понял, что Пастор Фелпс, должно быть, лишился ума раньше, чем я думал.
Шарики я отдал Тилли, которая весьма мило меня поблагодарила.
А затем сразила меня странным вопросом, который затем не давал мне покоя неделями:
– Мистер Фелпс, кто создал Бога?
Она выложила шарики на блюдо и теперь нанизывала бусы. Вопрос обрушился, будто пощечина – точно такой же вопрос я задавал отцу в ее возрасте. Я вспомнил ответ, который дал мне Пастор.
Я прочистил горло:
– Господь сам себя создал. Как люди, которые сами себя создают. Только Бог.
– То есть как – сам себя создал? – переспросила Тилли, озадаченно прищурившись. – Ничто не может создать себя само, мистер Фелпс. По-моему, это весьма глупо.
Я на минуту задумался.
– Тут требуется скачок веры, – наконец сказал я. – Веры в то, чего ты не понимаешь. Веры, что все взаимосвязано – как твои бусины, только невидимой ниткой. – Тилли смотрела озадаченно. – Через год после смерти моей матушки на ее могиле проросла тыква, – продолжал я. – И с тех пор каждый год ее плоды были другой формы, цвета и строения. Смотри, – сказал я и подвел Тилли к каминной полке, где расставил сушеные тыквы. – Вот эта выросла первой. – Я указал на зеленый плод в пунктирную линию, немного усохший от старости. – А на следующий год из ее семени родилась вот эта. – Я указал на гофрированный оранжевый с желтыми пятнами.
– А потом эта? – спросила Тилли, взяв прошлогоднюю тыкву – желто-зеленую, в полоску.
– Верно, – согласился я. – Видишь? Они совершенно не похожи, но это – следующее поколение. А затем из семечка полосатой появилась эта, – и я протянул ей плод, который сорвал как раз перед отъездом из Тандер-Спита. Шишковатый и почти лиловый. – Ты можешь это объяснить? – спросил я.
– Нет, – ответила она. – Но должна же быть причина.
– Она есть. Но знает ее только Господь. Мы же знаем лишь, – сказал я, и сама мысль поразила меня, когда я ее озвучил, – что в мире все взаимосвязано, как остров связан с берегом. Загляни достаточно глубоко – и увидишь, что подуровнем моря земля соединена.
Я подумал о Тандер-Спите. И о наводнении, которое превратило полуостров в форме селедки в остров. И о словах отца в церкви, как раз перед тем, как мы рухнули в воду и я узрел Акробатку. Пастор цитировал стих Джона Донна, который я теперь зачитал Тилли:
– «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Материка, часть Суши».
Когда я произнес эти слова, на глаза совершенно непостижимо навернулись слезы, и Тилли приобняла меня своей ручонкой за плечи.
– Давайте поиграем в шарики, мистер Фелпс, – мягко предложила она.
Так мы и сделали.
Когда я не занимался учебой, то посещал трущобы. Я последовал совету Настоятеля – избегать жалости к себе и помогать другим, – и через пару недель после приезда в Ханчберг убежденно посвятил себя миссии спасителя душ и поборника Библии. Я замечал, что, когда я проповедую, из гортани моей раздается голос Пастора Фелпса. Я шел по изрытым мостовым, копируя его походку, и вскоре начал все более полагаться на свой мужественный шаг – в том числе, благодаря отлично сидевшим туфлям, которые мистер Хьюитт так искусно сшил. Я медленно учился жить без слов и присутствия отца – я воссоздал его внутри себя. Выбора не было – он возвращал мои письма нераспечатанными. Я подставлял другую щеку и продолжал их посылать, надеясь, что возобладает хотя бы милосердие, если ничто другое.
Когда я впервые увидел бедность и нищету трущоб, у меня перехватило дыхание: целые семьи с дюжинами детей ютились в вонючих комнатушках, полуголодные, по соседству с неистовствующими крысами размером с дракона. Я видел, как многие дети умирали, становились сиротами. И в самые безрадостные моменты размышлял, какое облегчение могу принести в это отчаяние с одним только молитвенником и скромной сумкой лекарств. Но – подумать только! Мое уродство играло мне на руку: одна женщина, миссис Джайз заявила, что при виде такого жалкого зрелища, как я, все ее несчастья отступили на второй план. Я не знал оскорбиться или поблагодарить ее.
На Микл-стрит стояла одна особенная развалюха, куда я заходил чаще, чем в остальные, ибо там нуждались больше всех. И впрямь: ни одно другое местное жилище, что я видел, не сравнилось бы с ней в убогости и ветхости. Меня часто можно было там найти.
– Как муха на навоз, – отозвался Фатринг, мой самый жесткий критик, увидев однажды утром, как я готовлю сумку с медикаментами и Библию для следующего похода на Микл-стрит.
– У него там шлюха, – предположил Гэнни.
Я так часто подставлял другую щеку семинаристам, что иногда от этого кружилась голова. Но я не замечал колкостей и продолжал регулярно заходить на Микл-стрит, ибо там обитало семейство по фамилии Коув, кое, казалось, постоянно нуждалось в моем внимании. У мистера Коува-старшего, бывшего моряка с рябым лицом и пивным запахом изо рта, недавно на ноге образовалась язва; доктора он себе позволить не мог, и я сам взял на себя христианский долг заботиться о нем, как могу. И весьма неожиданно в этом необычном окружении в один из моих визитов я столкнулся с физическим искушением, повергшим меня равно в смятение и возбуждение.
Объектом моей страсти стал предмет крайней непристойности.
Сначала я даже не знал его названия.
– Я стащил это с грузового корабля, – признался маленький Коув, парнишка лет семи с эльфийским личиком, ножками тощими, как у воробья, и в шортах.
Я зашел сменить повязки на изъязвленной голени дедушки-Коува и обнаружил, что вся семья разглядывает и обнюхивает странный предмет на столе. Желтый, дюймов восемь в длину и примерно той же толщины, что затвердевший мужской орган, в окружности. Едва увидев его, я тут же покраснел, словно рак, и почувствовал трепет в основании позвоночника – в месте старого увечья.
– Они свисали огромными связками, – сказал парнишка, пересказывая, что он видел в трюме корабля, испуганным шепотом. – С крюков. Некоторые связки желтые, – продолжал он с горящими от возбуждения глазами, – а некоторые зеленые!
Никто не смел подойти к столу.
– Я схватил один, – добавил мальчик. Коувы внимательно слушали, хотя, я уверен, он рассказывал эту сказку не впервые. – Но затем увидел, что их охраняет огромный волосатый паук. – Он показал размер чудовища, сцепив кольцом тоненькие ручонки. Больше, чем тарелка. Я знал, что чудеса земли Божьей неисчислимы, и некоторые из них не перечислены даже в почтенной «Мировой истории» Хэнкера, но я начинал подозревать, что парень говорит неправду. – Тогда я принялся бродить вокруг, пока не увидел другую связку, без паука. И я схватил это голыми руками. – Он показал мне руки. Они были костлявыми и грязными. Я кивнул, признавая его храбрость. – Я взял всего один. Мог бы и больше.
Мальчик неожиданно заволновался.
– Ты поступил правильно, сынок, – одобрила мать. Лицо у нее было плоское, как камбала. – Мы не знаем, может, оно ядовитое.
Предмет был темно-желтым и в пятнышко, и, как я уже говорил, неприличной формы. Но когда я прошел дальше в комнату, меня поразило возвышенное и чарующее благоухание, тянувшее меня к нему, словно беспомощный магнит.
